– Ешь, – сказал Иван.
И сразу же понял, что это прозвучало грубо, как команда. А какое право он имел отдавать ей команды?
– Я правда проголодался, – объяснил он, виновато улыбнувшись. – А вдвоем же веселее есть, да?
Она не ответила – похоже, потому что не знала, веселее есть вдвоем или нет. А может, еда вообще не казалась ей веселым занятием.
Как бы там ни было, Северина села за стол. Салат она съела так же быстро, как раньше яичницу.
– Спасибо, – сказала она, положив вилку на пустую тарелку. – Мы можем идти?
– Можем, – кивнул Иван. – Но не пойдем.
– Почему?
– Потому что я не наелся. Сейчас горячее принесут.
– Вы обманываете меня. Но ваш обман нисколько не обижает. Как странно!.. – задумчиво сказала Северина. – Раньше я не понимала, почему возвышающий обман дороже тьмы низких истин. Я думала, здесь какая-то неточность или слабость. Но оказывается, все именно так.
– Ты художница? – спросил Иван.
– Нет. Я поэт.
– А!.. Вон оно что.
Это хоть немного объясняло ее поведение: значит, она все время придумывает стихи, то есть уверила себя в том, что должна их придумывать, оттого и рассеянность.
– Поэтому я все время думаю, – словно подслушав его мысли, сказала Северина. Ему уже не казалось удивительным, что она слышит его мысли. – Вернее, не столько думаю, сколько слушаю.
– Что слушаешь? Голос Бога? – усмехнулся Иван.
Самомнение художников было ему хорошо известно. Вряд ли поэты в этом смысле от них отличались.
– Не знаю. Я слушаю свой голос, а отчего он у меня такой, не знаю. Если бы кто-нибудь другой позволил мне слушать себя так же, как я сама позволяю себе слушать себя саму, то я слушала бы этого другого бесконечно и внимательно.
Эти странные, совершенно не по-человечески произнесенные слова чем-то его задели. Или затронули – так, наверное. Они взбудоражили его разум – может быть, неточностью своей, но взбудоражили безусловно. Ему стало интересно.
– А почитай свои стихи, – сказал Иван.
– Я почитаю, – кивнула она.
Она читала тихо и монотонно, и он ничего не понимал в ее стихах. Они были про божью бабочку, которая зацепилась за человеческое плечо и умирает, не услышав, что ей скажет человек. Нет, это первые строчки были про ту бабочку, но едва Иван успел уловить их смысл, как уже зазвучали следующие, про голую воду и провода на ладони… Смысл Северининых стихов не давался в руки. Но это не раздражало, не злило, а манило так сильно, что Иван весь превратился в слух.
Да еще и рифма была какая-то необычная. Она возникала не сразу – сначала казалось, что никакой рифмы нет, а есть лишь шорох и шелест, то ровный, то прерывистый. И вдруг, к середине чтения, каким-то незаметным образом оказывалось, что совершенно разные по смыслу слова совпадают друг с другом странным посредством рифмы, и выходит поэтому, что не так уж разнится их смысл.
– Ты хорошо читаешь, – сказал он, когда Северина замолчала.
Он просто не знал, что сказать. Он не понимал, хорошие у нее стихи или плохие. Они были как-то вне этих категорий, а в каких категориях следует их оценивать – это-то и было ему непонятно.
– Вы первый на свете человек, который одобрил мое чтение, – сказала она.
– Да? – удивился он. – А что же обычно тебе говорят?
– Обычно говорят, что я читаю плохо, монотонно. Но дело в том, что я не могу декламировать. Это кажется мне оскорбительным и даже постыдным.
– Почему?
– Мне кажется, это сродни продаже своих стихов. Продажа голосом – вот что это.
– Стихи нельзя продать, не волнуйся, – улыбнулся Иван.
– Я знаю.
Она сказала об этом без тревоги и горечи, даже без сожаления. Иван так ответил бы человеку, который стал бы объяснять ему, что утром бывает рассвет, а вечером закат.
Он вдруг понял, что сам ведь и предстал перед Севериной таким вот человеком, который сообщает очевидные вещи. Все время, сколько он находился рядом с нею, Иван видел себя каким-то непривычным, пронизывающим взглядом. Как будто рассеянный свет, из которого она состояла, действовал на него как рентген.
– Сколько тебе лет, Северина? – спросил Иван.
– Восемнадцать.
– Где ты живешь?
– В Ветлуге.
– Это что такое, Ветлуга?
– Это маленький город.
– Ты учишься?
– Нет.
– Но ты же сказала, что живешь в общежитии.
– Это рабочее общежитие. Строительного управления.
– Ты на стройке, что ли, работаешь? – поразился Иван.
Впрочем, он сразу подумал: «Да нет, на какой еще стройке! В управлении, наверное, и работает. Секретаршей. То-то ловко она с документами, должно быть, разбирается! Посочувствовать можно ее начальнику».
– На стройке, – ответила она.
– И кем же?
– Маляром.
Представить эту девушку работающей вообще было невозможно, работающей на стройке – невозможно вдвойне, а уж живущей в рабочем общежитии…
– В общежитии мне не трудно, – сказала она.
– Что-то не верится.
– Но это правда. Я никогда не жила одна и успела привыкнуть к людям.
Она сказала это так, словно сама была не человеком, а птицей или каким-нибудь фантастическим существом, прилетевшим с другой планеты. Впрочем, после недолгого общения с ней Иван готов был поверить, что так оно и есть.
Он вообще не понял, что означают ее слова, хотел даже переспросить… Но не стал переспрашивать. У нее была своя жизнь, и не было у него никакой причины в ее жизнь погружаться. Да и желания такого не было.
Тут официант очень кстати принес горячее, и необходимость неловких расспросов отпала.
– Разве можно столько съесть? – растерянно проговорила Северина, глядя на огромную тарелку, на которой высилась гора мяса с овощами.
Впервые в ее голосе прозвучали обычные человеческие интонации.
– Можно, можно, – улыбнулся Иван. – Приступай, не бойся.
– Я не боюсь.
Она тоже улыбнулась – впервые за все время, которое он ее знал. Это время вдруг показалось ему очень долгим.
Северина съела мясо уже не так быстро, как все предыдущие блюда; кажется, она наконец наелась. Ее бледные щеки чуть порозовели.
– Мне дышать тяжело, – пролететала она, когда ее тарелка опустела.
– Тебе плохо? – встревожился Иван. – Отравилась, может? Не тошнит?
Этого ему только не хватало! Правда, еда-то вроде нормальная, но это для него с его луженым желудком, а не для существа, которое производит такое впечатление, словно любая пища, кроме амброзии, для него опасна.
– Н-нет… Это очень вкусно. Но только очень много, – с трудом выговорила она.
– Ну вот! – Иван вздохнул с облегчением. – А я думал, ты еще десерт съешь.
– Я не могу…
Ему показалось, что она сейчас заплачет.
– Не можешь, и не надо, – успокоил ее Иван. – Не священный долг. Ну что, пойдем или еще посидим?