Дальнейшее очное знакомство С.В. Максимова со старообрядчеством произошло в рамках литературной экспедиции, инициированной властью сразу после смерти Николая I. Своеобразие этой экспедиции состояло том, что ее проводили не чиновники, как ранее, а уже известные российскому обществу писатели[99]. Максимов оказался среди тех, кого привлекли к работе. Его командировали на север страны, где он окунулся в новые для него этнографические реалии. К тому времени существовало уже немалое количество литературы, содержащей географические, исторические, естественнонаучные сведения о русском севере, однако этнографические исследования прежде практически не проводились. Именно на этом неразработанном пока направлении сосредотачивается С.В. Максимов. Почерпнутые им наблюдения легли в основу очерков «Год на севере» и «Лесная глушь», а также ряда рассказов[100]. Из этих произведений становится ясно, что жизнь простых людей была буквально пронизана староверием и его традициями. В поездке писатель постоянно обращается к историческим источникам, как печатным, так и архивным; исследует местные церковные, монастырские и судебные архивы, извлекая интересные факты из прошлых времен. И от этнографических зарисовок переходит к истории раскола.
С.В. Максимов принял участие в издании обширных материалов по истории старообрядчества; их обнародование относится к началу шестидесятых годов XIX века. Он внес заметный вклад в процесс изучения этого явления русской жизни, опубликовав «Историю о взятии Соловецкого монастыря», «Повесть о страдальцах Соловецких», два послания Аввакума. Эти и другие памятники староверческой мысли вошли в составленный им сборник «Рассказы из истории старообрядства». С.В. Максимов подчеркивал в предисловии к нему: ранее мы слышали только противников раскола, но до нас не доходил его собственный голос:
«оттого-то обнародование раскольничьих сочинений столько же необходимо, сколько и полезно»[101].
С.В. Максимов в этой своей деятельности был не одинок. С конца 1850-х – начала 1860-х годов книжный рынок страны буквально захлестнул поток раскольничьей литературы, вызывавшей интерес у самых разных слоев читающей публики. Одним из крупных центров распространения старых книг был магазин Т.Ф. Большакова (1794-1863) в Москве. Этот купец происходил из староверческой семьи и, используя свои связи, начал скупать и собирать различные раскольничьи рукописи. При его непосредственном участии составлены московские книжные коллекции М.Н. Погодина, Н.С. Тихонравова, Ф.И. Буслаева, К.Т. Солдатенкова и др. Достаточно сказать, что только Погодин приобрел у него около 200 старинных книг и рукописей для своего знаменитого «древлехранилища». Но Т.Ф. Большаков не просто собирал книги; он серьезно изучал их, став признанным авторитетом в этой области истории церкви. Его познания очень пригодились в период учреждения Белокриницкой иерархии в 1846-1847 годах, когда Большаков выступал в качестве консультанта по каноническим правилам[102].
Среди крупнейших издателей старообрядческой литературы тех лет следует упомянуть Д.Е. Кожанчикова (1811— 1877). Его петербургское издательство приобрело всероссийскую известность, впервые напечатав наиболее значимые произведения раскола. Кстати, многие из тех, кто встречался с ним тогда, были уверены, что он и сам старообрядец[103]. Среди изданной Кожанчиковым раскольничьей литературы выделим популярный тогда и забытый ныне «Сборник русских духовных стихов» молодого автора В.Г. Варенцова (1825-1867). Выпускник Казанского университета впервые сумел собрать раскольничью и сектантскую поэзию, чтобы познакомить с ней российскую публику. Сборник был запрещен цензурой и только усилиями Д. Е. Кожанчикова в 1860 году увидел свет. Большинство журналов того времени отметили его своими рецензиями[104]. Значение сборника оценивалось очень высоко, поскольку письменные раскольничьи произведения уже были более или менее знакомы публике, тогда как устная литература – продукт поэтического творчества самого народа – оставалась фактически неизвестной. Ведь раскольничьи напевы – это не совсем песни; это духовные стихи, которые вызывают в верующих строгое и почтительное отношение, соизмеримое с отношением к священной книге или проповеди, но более доступные для понимания. Поэзия русских староверов, по сути, открытая В.Г. Варенцовым, свидетельствовала о довольно мрачном представлении народа о жизни; от стихов веет грустью, тоской и безнадежностью. Массы раскольников, мещане и крестьяне, распевали о «пустыне прекрасной», о «судьях неправедных», о «попах-запоицах». Неслучайно идеалом здесь выступает Лазарь убогий, не ожидающий перемен к лучшему в этой жизни. Такой идеал наиболее полно отвечал той жизненной обстановке, в которой находился русский народ. У властей появление такой печатной продукции вызывало тревогу. Граф Д.А. Толстой, например, делился своими опасениями с митрополитом Филаретом, указывая на чрезмерное количество сочинений о русском расколе. Причем многие авторы, не имея достаточной подготовки для обсуждения такого сложного явления, как раскол, приходят к выводам неблагоприятным для православной церкви. По убеждению Д.А. Толстого, необходимо ограничить этот поток литературы, допуская к изданию только те сочинения, которые отличаются основательным знанием предмета в строго православном ключе[105].
Вместе с тем знакомство с раскольничьим творчеством значительно расширило представления образованной публики о религиозности русского народа. Постепенно приходило понимание того, насколько православное верование народа отличалось от религиозных доктрин синодальной церкви. Это обстоятельство, например, осмыслено в творчестве известного писателя М.Е. Салтыкова-Щедрина. В романе «Пошехонская старина» он изложил свои многолетние наблюдения по поводу того, что в России существовало фактически два православия: народное и церковное. Как он писал, даже догмат о воплощении Христа понимался многими крестьянами иначе, чем дворянами-помещиками: народ воспринимал свое задавленное положение в качестве временного испытания, предоставленного лишь тому, кого за это ждет вечное блаженство, и Господь собственно «для того благословил его рабством»[106]. Размышляя над этой мыслью, М.Е. Салтыков-Щедрин замечал, что народ вовсе не думает о каком-то самосовершенствовании, а просто верует:
«Верует в три вещи: в свой труд, в творчество природы и в то, что жизнь не есть озорство. Это и есть вера и в то же время дело, т.е. дело в форме доступной народу. Если жизнь испытывает его, он “прибегает”, просит заступничества и делает это в той форме, какая перешла к нему от предков»[107].
Осмысление народного духа у великого писателя неразрывно связывалось со староверческими основами крестьянской жизни, определявшими ее перспективы. Следуя знаменитому гоголевскому сравнению Руси с тройкой, безответно несущейся куда-то, М.Е. Салтыков-Щедрин по-новому обыгрывал этот русский образ:
«надо взять в руки посох, препоясать чресла и, подобно раскольникам – “бегунам”, идти вперед, вышнего града взыскуя»[108].
Тема раскола стала также, питательным источником для формирования серьезных идеологических концепций. Речь идет о писателе Ф.М. Достоевском, чьи хорошо известные общественно-политические воззрения во многом складывались как раз под влиянием староверческой тематики. Признаемся, этот аспект творчества писателя разработан специалистами довольно слабо, что требует уточнения контуров для его дальнейшего изучения. Сразу скажем, знакомство Ф.М. Достоевского с расколом произошло поздно. Как известно, кружок петрашевцев, где он принимал так печально закончившееся для него участие, привлекали европейские теории социалистического оттенка, а не проявления религиозной самоорганизации русского народа. Интереса, да и возможностей приобщиться к староверию у интеллигентских кругов тогда было немного. Хотя Достоевский любил рассказывать об одном семейном вспоминании: его отцу (врачу по профессии) протекцию для поступления на службу в Мариинскую больницу оказал его знакомый – знаменитый в то время глава федосеевского согласия Илья Ковылин; бывая в Москве, писатель часто навещал его могилу на Преображенском кладбище[109]. Воочию же с раскольниками Достоевский столкнулся там, куда вопреки воле его забросила судьба – в остроге, где он отбывал наказание за связи с Петрашевским. В повести «Записки из мертвого дома» (I860), рассказывающей о том нелегком жизненном этапе, дана целая галерея народных персонажей. Среди них выделяется старик-старовер, слывшим самым уважаемым каторжанином: именно ему отдавались для сбережения те скудные деньги, которые имели заключенные[110]. Достоевский с теплотой описывает эту фигуру, его «ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками». Этот раскольник был осужден на каторжные работы не за какое-то корыстное деяние, а за поджог строившейся в его селе православной церкви, решившись «стоять за веру»[111].