Твардовским, — без него он не понимал своей жизни. В целом свете не было никого, о ком бы он мог думать. Только одного Твардовского любил он в целом свете. Привязанность эта превратилась, наконец, в страсть, — дошла до самоотвержения, до какого-то самозабвения, как в животном. Матюша-сиротка, казалось, воплотился в Твардовского, прирос к нему, думал только о нем, наяву и во сне, — жил им. Жизнь его была как будто придатком к чужой жизни — к жизни Твардовского. Такая дивная привязанность обратила на себя общее внимание. Народ смеялся над Матюшей, называл его юродивым и полагал, что Твардовский только посредством чар мог так привязать его к себе.
Матюша ничему не учился, даже не знал, существуют ли на свете науки. Вся премудрость мира заключалась для него в священных песнях, а ксендзов, которые пели их в костелах, считал он первыми мудрецами света. Твардовский казался ему существом столь необыкновенным, что при одной мысли о его мудрости у него кружилась голова. Матюше никогда не приходило в голову следить за поступками Твардовского, — это было бы сверх сил его; он служил ему верно, был послушен и предан. Если случалось ему быть больным, он старался скрывать болезнь свою; если был голоден, то скорее бы согласился украсть кусок хлеба, нежели просить о нем Твардовского; если платье его распадалось от ветхости, он клал на него заплаты до тех пор, пока не удавалось ему добыть где-нибудь другого, более прочного рубища. Так жил Матюша, всегда спокойный и счастливый.
Твардовский, казалось, не обращал внимания на редкую привязанность к себе бедного сироты, а если и вспоминал о нем, то разве тогда только, когда бывал недоволен какою-нибудь неисправностью или недосмотром. Тогда он выталкивал его за двери, и Матюша, как верная собака, ложился у порога, готовый явиться на первый зов хозяина… Мысль оставить Твардовского, убежать от него никогда не могла придти ему в голову.
Во время беспрерывных отлучек Твардовского на Кржеменки Матюша не знал, что делать со скуки. Сначала он хотел следить за ним, сопровождать его издали, — но опасение оставить дом без присмотра удерживало его, и он оставался. Часто по целым дням ожидал он возвращения Твардовского и, мучимый голодом, решался сбегать на рынок, добыть себе каким-нибудь образом кусок хлеба.
— Нет дома пана, пан за Вислою, — было неизменным ответом Матюши каждому из многочисленных учеников Твардовского, которые приходили навещать своего учителя. Но отлучки Твардовского становились все чаще и продолжительнее. Против обыкновения он даже не брал с собою книг и ходил один — один, с черными своими мыслями. Ученики его стали посещать его реже, и наконец перестали совсем. Один только бедный Матюша сидел у порога дома, бледный, худой, истощенный, голодный и весь в лохмотьях, равнодушный ко всему на свете, даже к насмешкам проходящих, которым он, казалось, отвечал с безумной улыбкой: «Мне и так хорошо!»
VIII
О том, каким образомТвардовский решился продать себя дьяволу и что происходило в его душе
Грустен, задумчив, сидел однажды Твардовский на Кржеменках. Долго бродил он по Подгорью и, утомленный, бросился наконец на траву в любимом своем месте. Солнце давно уже зашло, звезды замелькали на небе, и месяц выходил из-за синего леса. Хотя осенняя ночь и была ясна, но ветер шумел по полям, свистел между деревьями, срывал с них листья, крутил их и рассыпал по полю. То там, то сям поднимал он с дороги песок, заметал им дорогу, гнал его по своей прихоти, куда ему вздумалось. Бурно было на земле, — а на небе чисто, светло, точь-в-точь как в душе Твардовского: в ней было чище, чем прежде, но зато ветер метал и крутил в голове его мысли. Слабо светились там звезды надежды; кровавая луна непреодолимой жажды поднималась на осиротелом небе его надежд и верования.
Твардовский решился вызвать дьявола, видеться с ним в эту же ночь и отдать ему душу свою взамен славы и мудрости; странная мысль побудила его ускорить его желание. Он вспомнил, что уже однажды был он во власти сатаны и что одно чудо помогло ему взять от него отцовский договор. Как игрок, который кладет на стол только что отыгранные им деньги, клал он опять свою душу, оправдывая себя тем, что был уже однажды в руках дьявола. Таким-то пустым доказательством старался он заглушить свою совесть, заглушить сожаление о бессмертной душе, которую менял он на пустой блеск славы. Он решился вызвать дьявола и ждал только полуночи. С ним были все чернокнижничьи снаряды, с которыми в полночный час должен был он выйти на распутье, на страшное свидание…
Долго не наступала желанная минута; время двигалось медленно, как будто для того, чтоб дать ему более свободы для размышления. Твардовский не слушал голоса совести, которая громко говорила ему… Напрасно теснились в его голове спасительные мысли, напрасно приходило раскаяние, волновал душу страх… Твардовский отгонял от себя этих спасительных посланников совести, но они все-таки против воли его бежали к нему, налегали ему на грудь, на сердце, на голову… С глазами, устремленными в небо, Твардовский нетерпеливо ждал полуночи, но полночь как будто отдалялась, медлила с приходом. Душа Твардовского готова была разорваться от нетерпения, а мысли, одна другой чернее, налетали на него с большою силою, — и он дал им волю, противопоставил напору их всю силу ума, отворил перед собою всю свою душу и говорил сам себе:
— Ничто не совратит меня с этого пути; решился — и исполню во что бы то ни стало! Если в руках дьявола все тайны науки, которые тщетно стараюсь я разгадать здесь на земле, если в его руках всеведение и если он даст мне их — я отдам ему свою душу, продам ему за них самого себя!
И тут предстало Твардовскому воспоминание его юности: в белой одежде невинности, с зеленым венком на голове, с верою в сердце, с надеждою на челе, с любовью в груди.
— Разве тебе не довольно надежды, любви и веры? — сказало оно ему.
— О, мало мне веры, — отвечал Твардовский призраку, — мало, потому что вера слепа; мало мне надежды, потому что надежда обманчива; мало мне любви, потому что любовь ничего не дает, — не утолит меня ничем. Слабеет во мне надежда и стынет любовь; я должен дать моей жизни иную веру, иную надежду и иную любовь, не доступные толпе, не понятые ею и неразгаданные.
И восстала в душе его ненасытная страсть к славе, — стройная и величавая, в