окне разбились стекла, и занавески, вылетевшие наружу, тут же превратились в мокрые тряпки. — Катя узнала, что ты жирное ничтожество. Узнала и ушла отсюда. Оставила тебя!
Страх хаотично кружился внутри меня, вспыхивая то горячим огнем, то ознобом, от щиколоток до шеи, сводя челюсти и разнося дрожь во все конечности. Женщина взяла небольшое зеркальце, которое держала в руке, и поднесла к себе так, что в нем отразился я. Вместо ее отражения на меня смотрела женщина — это была мать. Она выглядела так ужасно, будто умерла полгода назад и воскресла только для того, чтобы встретиться со мной. По ее лицу ползали черви, красная кожа покрылась волдырями и гноем, а на голове вместо волос — серая солома с редкими прядями.
— Посмотри на себя, какой ты же урод. Жирный, мерзкий уродец, — она снова залилась смехом. — И ты больше никого не проведешь, не обманешь, даже свою ненаглядную Катю. Она все знает, знает, что ты ничтожество!
За окном бушевал ураган. Двери в соседних комнатах бились и хлопали. Стены сужались и давили на меня. Я словно застрял внутри спичечного коробка и дышал ядовитым зловонием старухи. Она тыкала в меня зеркалом, указывая на складки и спрятанное под висящим животом миниатюрное добро между ног, смеялась над кривыми ногами и целлюлитной задницей в форме треугольника. Старуха не могла успокоиться, веселясь из-за моих висячих сисек и второго подбородка.
— Больше ты никого не проведешь. Никого!
Она щелкнула перед моим лицом пальцами, и все тут же остановилось. Дождь прекратился, гром успокоился, а комната вновь стала светлой и просторной.
— Съешь кусочек, сынок, и просыпайся! Только сперва задуй свечи. — Мать протянула мне торт из жуков и гусениц. На нем возвышались горящие свечи в форме цифры одиннадцать. "При чем тут одиннадцать?” — подумал я.
Мне вспомнился урок литературы, когда мне было одиннадцать. Учительница похвалила меня перед всем классом. Она сказала, что я единственный прочел все заданные книги зарубежных писателей: "Приключения Тома Сойера”, "Жизнь и приключения Робинзона Крузо” и мою любимую — "Дети капитана Гранта”. Тогда я светился как лампочка и чувствовал себя по-настоящему счастливым.
"И все же, почему одиннадцать?”
— Один кусочек, за маму, — она протянула мне торт и добавила: — Скажи аа-а-а-а!
Я зажмурил глаза и не понял, проглотил я проклятый кусок торта из живых насекомых или нет. Складывалось ощущение, что я превратился в рваную тряпку на флагштоке, так меня трясло и знобило.
Я все же смог открыть глаза и обнаружил под собой лужу мочи. Жуткая тишина в комнате заставила меня встать. Чтобы прийти в себя, требовалась разминка, и я решил походить кругами и немного встряхнуться. Дьявольщина из сна отняла последнее, что меня радовало. На душе скреблись кошки и грызли органы изнутри. Единственное, что могло снять напряжение — старое доброе рукоблудие. Мне было это нужно, иначе пипец. Зайдя в туалет я еле-еле смог привыкнуть к свету. Жмурясь, оторвал кусок туалетной бумаги "Тамбовский стандарт”, взял то, чем наградила природа, и принялся водить рукой так быстро, что через несколько секунд уже выпустил пар. Но это не помогло. Я все равно был словно раздавлен тяжелым прессом. Еще немного походив кругами, я все же улегся в кровать.
Часы на телефоне показывали время — без трех минут три. Я попытался подумать о чем-то хорошем, но ничего не выходило. Мне виделись мертвая мать и торт из живых насекомых. Теперь меня интересовало не только то, что означает цифра одиннадцать и почему исчезла Катя, но и как на ее место пришла старуха, ведь я же давно выгнал ее из своих снов.
Я смог расправиться с обидчиками и проучить выскочек, которые изредка врывались на райский остров с картинки журнала “Мир путешествий” за 1984 год. Но почему мать опять вернулась? Да еще в таком жутком виде. Это оставалось загадкой. На жестких пружинах старого матраса сон не шел. Мне не за что было зацепиться, в голову лезли неприятные мысли, а засыпать в плохом настроении я не хотел — ведь на остров могла явиться ведьма еще хуже Старой Карги. Страх захватил меня, и я почувствовал себя никому не нужным ребенком. Я искал утешения. Пустота в груди разрослась до таких масштабов, что невозможно было оставаться одному. Мне нужен был хоть кто-то рядом. Я встал и пошел в комнату матери. Не хотелось будить ее, потому что не желал слушать мораль или лекции о том, что я уже слишком взрослый, чтобы спать с ней. Мне нужен был хоть кто-то рядом. Я просто лег на край раскладного дивана, на котором спала мать, и только тогда успокоился и наконец-то уснул.
8
Мне точно надели кастрюлю на голову и ударили половником, так она гудела. Я открыл глаза. Потребовалось какое-то время, чтобы понять, где я нахожусь. Гостиная.
"Неужели я снова пришел спать к старухе?” — подумал я и вспомнил ночной кошмар. В висках чувствовалось сердцебиение, а подо мной — мокрый след. Кажется, я сходил по-маленькому на диван матери. Это к беде. Краем глаза я попытался посмотреть, лежит мать рядом или нет? На диване ее не было. Она сидела на табуретке и, не моргая, изучала меня осуждающим взглядом. Старая Карга походила на статую. Сверлила взором и молчала. Ее слова недовольства приносили меньше неудобств, чем издаваемая ею тишина. Она покачала головой и встала, чтобы скрыться на кухне. Мать перемещалась по квартире, противно шаркая тапками. Когда она удалилась из комнаты, я почувствовал дикую вину, и мне тут же захотелось побежать вслед за старухой, чтобы извиниться. Я захотел сбросить с себя это паршивое чувство. Вскочив с кровати, стал бить себя по лбу. Слезы потекли сами собой.
— Извини, извини меня. Мам, извини, — повторял я, топая по полу босыми ногами. Трусы прилипли к бедрам, отчего было еще противней.
— Мне приснился кошмар, мам, приснился кошмар!
— Хватит, Антон, — железным голосом сказала мать. — Иди купайся, ешь и ступай на работу.
— Ну, мам. Извини, что я помочился на твой диван. Извини, — я бил себя по лбу и выл, как сирена скорой помощи.
Мать молчала и ставила посуду с едой на стол так громко, что этот звон ругал меня сильней любых слов.
— Я сказала: купайся, ешь, уходи! — отчеканила старуха.
Я склонил голову и, волоча свое тело в ванную, продолжал бить себя по лбу. Слезы и сопли текли рекой. Я никак не мог успокоиться и сбросить то, что я чувствовал. Вина торчала