пьяны, — так же тихо ответил Фолкмар, — Но тогда уже совсем нет разницы. Хмельная голова перед сном не трезвеет.
— Да она всегда разбавляет, — громко пробасил кто-то из-за спины, а Хельга закатила глаза, — Не верьте ей, обманывает, гадюка!
— Слышал? Вот и жди от них благодарности.
Тодрик подошел к девушке. Пока он шептал ей что-то на ухо, завсегдатаи обсуждали Торвальда. Купец в длинном шерстяном халате сказал, что этих ящериц наловил в молодости столько, что можно солить в бочке. Только почему-то никто о нем не поет и баллады не слагает. Невысокий солдат в походной кольчуге добавил, что, видимо, ему и девки не дают, раз после стольких ящериц он так и не женился. Под дружный хохот таверны откинулась синяя ткань кукольного театра.
Девушка переместила стул к краю сцены, чтобы все увидели представление.
— Давай, Крепкая Элья! — поддержал ее невысокий солдат, — Спой покрепче, да чтоб не как эта моча, что Хельга по ночам подает!
— Аааа…. Аааа… вначале была тьмааа, — затянула девушка, а в театре закружили деревянные звезды, — Тьма вспыхнула, вспыхнула она… и в небе заплясали звезды, заплясали, пели, танцевали… все двенадцать заплясали… И Мать, и Жница, по небу скачущий Гонец… ай яй яй, скачущий на Жеребце Гонец… — на темно-синем тряпичном фоне стройным рядом шагали друг за другом звезды, но потом заняли привычные места на небе. Созвездие Жеребца пестрело серебряной звездой копыт, красной в груди, заменяющей сердце, синими на спине и хвосте, и яркой зеленой в глазницах, — Стоило копытами блеснуть, и вот, на небе Млечный Путь, ай яй яй, на небе Млечный Путь… Дева сшила небо-полотно, покрыто звездами оно… с тех пор покрыто звездами оно…
— Питались они нектаром Солнца, пили родники Луны у себя в чертогах и смотрели вниз на людей, — послышался мужской голос за кукольной ширмой. Бренькая на лютне, Крепкая Элья притихла, давая сказителю слово, — Но это рассказ совсем не о сытой жизни Богов, — звезды замерли и из созвездия исчезли три зведы: зеленая, красная и серебряная, — А вот о них! — На синее полотно выскочили три куклы. Одна со шитом и деревянным мечом, похожим на маленькую спичку, другая вся в черных одеждах и с зелеными пуговицами вместо глаз, и третья — в красной рубахе и с седой длинной бородой, — в зале послышалось оханье, так неожиданно куклы выскочили к зрителям, — Знаете их? Эти трое навели шороху на небе и земле!
В зале послышались смешки.
— Шороху на небе и земле, война на небе и земле, — пропела Элья, — Воин, Безумный и Мудрец, ай яй яй, Безумный и Мудрец…
Красная кукла перевалилась через деревянную рамку ширмы, посмотрев на затоптанную сцену, но потом перевела взгляд вглубь таверны.
— Квасите, бездельники? — спросил бородатый Мудрец в красных одеждах голосом надутым и строгим, — Вы делаете это неправильно. Я научу, как нужно!
На этот раз смех уверенно прошелся по головам.
Кукла в красном сделала большой прыжок на сцене и приземлилась на деревянную землю, тут же выросшую под ней. Вокруг высились фанерные деревья, под ними росли выкрашенные в коричневое грибы. Кукла шла и шла, а позади мелькали соломенные дома, трава и зеленые ели.
— И вот Мудрец покинул небо, чтоб дать народу хлеба, — пела Элья под бодрый шаг куклы, — Хлеба и огня, разум, имена… Да-да, снова имена… Сердце он с собой принес, что с Жеребца в себе унес, ооо… сердце с неба он принес…
— С тех пор стали строиться города, по морю начали ходить корабли, — произнес голос за ширмой, а по синему деревянному морю проплыл не менее деревянный корабль, — Еда вариться в котлах, сталь коваться в кузницах, бабы стали брюхатиться быстрее, — за пузатой пастушкой погнался какой-то мужичек без штанов и в одной шерстяной шляпе, а та спрятала вышитые румянцем щеки в тряпичные ладони на палках, — Ой, а в этом, кажется, виноват совсем не Мудрец!
Пока пропойцы занимали свои глотки хохотом, у Фолкмара болели его старые колени. Кроме коленей болели так же и старые раны, и шрамы от этих ран тоже. В кишках засело, он подозревал, острие стрелы, которое все время упиралось в бок. Со временем оно, видимо, сточилось или ему просто надоело одно и то же, и он ощущал колкость только когда чихал. Иногда Фолкмар ловил себя на мысли, что не любит чихать. Он столько раз умирал и воскресал, что уже потерял счет. Каждый раз смерть оставляла на его теле какой-нибудь шрам, а что еще хуже — воспоминание. От одного он отходил быстро, вставая почти сразу, от другого оправлялся долго, тяжело, проклиная все на свете. Особенно ту куклу в черном с зелеными пуговицами вместо глаз, которая и была повинна в его страданиях. Это она сделала так, чтобы, умирая, он каждый раз вставал. Иной раз он помрет совсем невинно, от старости, дряхлые кишки даже никто не пронзит копьем, глотка не захлебнется в соленой морской воде, но с утра он опять откроет глаза. Как же Фолкмар мечтал умереть навсегда, никогда больше не вставая. Тогда закончится эта бесконечная боль, он перестанет чувствовать свои раны, у него больше не будут ныть колени, ломить шею при первых же признаках грозы. В конце концов, кишки не захотят покинуть его каждый раз, когда он соберется гадить.
Свои раны он скрывал от всех, кроме Ницеля. Это он смазывал их мазями, когда Фолкмар стонал и просил пить. А потом, когда ему становилось лучше, они заливали шрамы в кабаках. Неизвестно, какие именно шрамы были у Ницеля, но Фолкмар подозревал, что душевные. Все-таки быть его слугой непросто. А оруженосцем, наверное, будет совсем невыносимо. Интересно, что там делает Дуг?
Было выпито уже две кружки пива. Первый хмель ударил в голову, отпуская страдания, полученные от пива накануне. Таяла так же и боль в костях, только так Фолкмар мог почувствовать, что еще живой. Мертвым он чувствовал себя все остальное время. Живой мертвец. С бьющимся сердцем, чувствующий боль, но все же мертвец. Который должен оставаться в могиле, а не ходить по земле.
«Если бы у меня были родители или хотя бы дети, я мог бы жить у них», — иногда думал Фолкмар. Но родителей у него никогда не было, а дети если и были, он никогда их не знал. Несколько раз объявлялись девицы, утверждающие, что были с ним и понесли от него ребенка. С ними он, конечно же, был, вот только ни один из детей не был на него похож. Особенно тот смуглый, с черными как