Читать интересную книгу Бабушкин внук и его братья - Владислав Крапивин

Дело известное. Компания посылает вперед такого вот нахального шкета, а когда тот получает отпор, подваливают старшие: «Зачем обижаешь маленького?»

Видать, сомнения и страхи написались на моем лице. Вальдштейн довольно хмыкнул:

– Вот так. И не думай кому-нибудь вякать про это.

Что же такое делается? Мало мне было, что ли, «радостей» от Лыкунчика и его подручных? Здесь, значит, все по новой? С первого дня!

А может, врет эта глиста в камуфляже? Пудрит мозги новичку? Нет, не посмел бы… Но мне-то что делать? Завтра такая беспросветность начнется!

Я ощутил, что проваливаюсь в отчаяние, как в яму. И… будто кто-то завладел моей рукой. Стремительно отвел ее назад, бросил вперед. И ладонь моя вляпала Вальдштейну трескучую оплеуху.

Вальдштейн полетел с ног. Почему-то не назад, а вперед, мимо меня, к сосне. И лицом – о подножие ствола. Полежал секунды три и рывком сел. Из ноздри у него ползла красная гусеница. Он пальцем размазал ее по щеке. Меня чуть не стошнило. Но я сказал чужим голосом:

– Хочешь еще?

… – Стоп! – Неизвестно откуда возник Андрей Андреевич. – Что тут у вас? – На круглом лице его выступили твердые скулы.

Мы молчали.

– Я вас спрашиваю! Иволгин и Вальдштейн!

– Пусть он скажет, – я подбородком показал на Вальдштейна.

Тот, хныча, поднялся. Всхлипнул:

– Псих…

– Иволгин, почему ты его ударил?

– Пусть он объясняет… Вы знаете, с чем он ко мне пристал?

– Пошутить нельзя, да? – Вальдштейн поддернул на плече ремень сумки и пошел прочь.

– Шуточки… – выдохнул я.

– Постой! – велел Вальдштейну Андрей Андреевич. Но тот, шмыгая носом, нырнул в гущу кленовой поросли.

– Иволгин, дашь объяснение здесь? Или пойдем в учительскую?

– Никуда я не пойду! Хоть волоком тащите! – Дрожь у меня не проходила, но и злости прибавилось. И от всего этого я откровенно хамил.

Физкультурник проговорил уже другим тоном:

– Днем ты показался мне более благородной личностью.

– Значит, первое впечатление обманчиво!

– Значит, обманчиво…

– Вы же не знаете, что он мне тут… наговорил…

– Но он только говорил. А ты – в кулаки! А весовые категории у вас явно разные.

– А я не взвешивался, когда он… Пускай не лезет! Рэкетир сопливый…

– Что? Вальдштейн – рэкетир? Силы небесные… Ладно, ступай. Но имей в виду, я не намерен скрывать этот инцидент от педагогической общественности…

– Ну и не скрывайте.

По дороге к дому я успокоился. День был такой солнечный, ласковый. И я подумал, что Вальдштейн, скорее всего, просто брал меня на пушку. Недаром же физкультурник засмеялся. И вряд ли станет Андрей Андреевич ябедничать завучу и классной про драку. Все-таки он мужчина…

Ну, а если и правда найдутся у Вальдштейна дружки и заступники… И если возьмет меня в оборот «педагогическая общественность»… Что же, значит, опять злая судьба. Придется воевать. Сейчас я почему-то не боялся. Может, потому, что сегодня впервые в жизни не струсил до конца и дал отпор этому нахалу.

Нет, героем я себя ни капельки не чувствовал. Велика ли заслуга огреть по уху такого хлюпика! Я не его победил, а себя. Впервые в жизни я не отступил, не начал боязливо раздумывать. Может, в глубине души помнились слова:

Так трусами нас делает раздумье…

Бабушка слегка удивилась моему спортивному виду, но сказала не про это:

– Завтра папа поедет в сад, съезди с ним, забери все, что там осталось. И поищи жестяной гребешок. Тот, что я давала тебе в лагерь. Куда ты его девал?

– Знаю куда… А тебе зачем? Колдовать будешь?

– Сейчас получишь по косматому загривку.

– Ба-а, я есть хочу.

– В школе-то как дела?

– Нормально, – соврал я.

Потому что, может быть, и правда потом все будет нормально? В конце концов, в школу еще не завтра. Как говорится, доживем до понедельника.

ИЗГНАНИЕ

«Жигуленка» у нас давно уже не было. В сад мы поехали на чужой «Волге», с человеком, который собирался купить наш участок. Это был худой, очень высокий дядька. Мне почему-то казалось, что таким станет Вальдштейн, когда вырастет.

Было по-прежнему тепло, ветер влетал в открытое окно машины и дергал меня за волосы. Отец сидел впереди и разговаривал с худым дядькой про президентские выборы. Нашли тему…

Я скинул кроссовки, забрался на заднее сиденье с ногами и вспоминал вчерашнее. Но главным образом не плохое, а Настю Пшеницыну.

В саду я сразу пошел к пугалу Данилычу. Тот по-прежнему караулил грядки, хотя урожай был убран.

– Извините, сударь, но безрукавку я заберу. У меня самого в гардеробе негусто…

Во внутреннем кармане безрукавки я нащупал плоский гребешок.

Волосы у меня густые, пластмассовые расчески то и дело ломаются. Когда я поехал в лагерь, бабушка дала мне старинный железный гребешок, свой любимый. Пластмассовые ей не нравились, потому что волосы от них сильно искрили. «Это притягивает нечистую силу…» Бабушка была очень образованная, но и очень суеверная. От моих родителей она суеверия пыталась скрыть, а от меня – нет.

– Как же ты сама-то без гребешка будешь, пока я в лагере?

– Обойдусь как-нибудь.

– А Квася?

– Квасилий сейчас в отпуске.

Бабушка была уверена, что у нас в доме живет мелкое добродушное существо по имени Квасилий. Что-то вроде помеси гнома и пушистого кота. Иногда оно безобразничало, но не сильно. То пережжет лампочку в коридоре, то сквасит молоко в холодильнике (отсюда и такое имя). Иногда, по словам бабушки, Квася ночью забирался к ней на кровать и просил расчесать железным гребешком свалявшуюся шерсть.

Я, когда был маленький, верил в Квасю всей душой. Потом перестал, конечно. Но бабушка продолжала утверждать, что Квася есть. Или, по крайней мере, был, пока мы жили в старом доме. Где-то он теперь…

Безрукавка сильно выгорела, стала белесая, словно в нее втерли алюминиевую пыль. Ну и хорошо, так и надо…

Потом я отыскал в домике свой рюкзак с забытым лагерным имуществом. Вытряхнул из него спущенный волейбольный мяч, спортивные носки с вытканными на них ракетками, испорченный фонарик, фляжку, бейсболку с надписью «SHARP». И пострадавшие от огня джинсы.

Володя тогда, у костра, сказал про хирургию. Однако ножницы – это было бы слишком просто. В груде хлама на краю участка я нашел дырявое ведро. Затолкал в него штаны. Сплющил ведро ударами полена и топора. Так сплющил, чтобы наружу торчали обгорелая и целая штанины – насколько нужно (вернее, насколько не нужно).

На соседнем участке, у Вовки Лопатина, жгли мусор. Вовка там кочегарил. Я перелез к нему через изгородь и сунул джинсовые «языки» в огонь. Вовка сразу понял, что к чему.

– Ух ты, клево придумал…

Кромки получились обугленные и разлохмаченные, будто я выбрался из горящих джунглей.

Когда вернулись домой, я пришил к безрукавке желтые костяные пуговицы – отыскал их у бабушки. Потом выбрал для этого костюма просторную лиловую рубашку.

В понедельник бабушка чуть не упала.

– Ты так собираешься идти в школу?

Белые теннисные носки гармошками спускались на кроссовки. Колени щекотала обгорелая оторочка. Рубашку я надел навыпуск. Поверх нее лоснилась безрукавка, на которой дерзко, будто медали, светились желтые пуговицы, пришитые вкривь и вкось. Бейсболку я сбил козырьком назад. А книги и тетради я затолкал в свой сизый рюкзачок – он был небольшой, сойдет за школьный.

– Круто, да? «Бой оф Калифорниа»…

– По-моему, ты сошел с ума.

– Да тут многие так ходят. Здесь же не гимназия!

– Дело твое. Но имей в виду, тебя выгонят, – решительно предупредила бабушка.

Она оказалась права. Меня выгнали. Но вовсе не за костюм.

Сначала-то все шло хорошо.

На полпути к школе я издалека заметил Настю. Узнал по клетчатому платью, пастушковой стрижке и золотым искоркам под ушами. Только вместо гольфов были красные носочки. Я пружинисто и бесшумно догнал ее. Пошел сбоку в трех шагах. Она глянула рассеянно и отвернулась. Я сказал «учительским» голосом:

– Пшеницына! Ты почему не здороваешься со старшими?

– Ой!.. Я тебя не узнала, думала, кто-то незнакомый… А почему это ты старший?

– Мы же вчера выяснили. Я родился раньше на четыре с половиной месяца.

Она засмеялась:

– Да, правда… А все равно мальчики должны здороваться первыми.

– В самом деле? Тогда гутен таг, сударыня.

Настя пробежалась по мне веселыми глазами.

– Ты сегодня совершенно… не такой.

– Я раскопал эти лохмотья на пожарище… Но я только снаружи не такой, – резвился я все пуще. – А внутри я прежний: благородный и очень воспитанный. Давайте вашу сумку, фройлен, она тяжелая.

– Не тяжелая. Помоги лучше Доре Петровне, вон она книги несет.