Читать интересную книгу Один из нас. Вояж, вояж - Лоран Графф

— Вы не хотите сделать паузу, Амбруаз? Можно продолжить позже.

— Нет, я хочу дойти до конца».

Продолжаешь начатое дело. Вся твоя гнусность должна наконец реализоваться. Сведя счеты со своей так называемой «профессиональной жизнью», приступаешь к «сексуальной», перед тем как заняться «семейной». Ведь жизней-то у тебя несколько — эфемерных, чужих, статистических, одна иллюзорней другой, формирующих вместе нечто тошнотворное под названием жизнь «вообще». Ты сорокалетний женатый мужчина, отец двоих детей, офисный служащий — вот сколько ярлыков можно к тебе приклеить, но все они кажутся тебе чужими. Когда задумываешься, возникает ощущение, что речь идет о ком-то другом. Разве возможно, чтобы твоя жизнь сводилась лишь к этому? Это было бы слишком жестоко. Нет ли другого определения, более точного, более достойного, более приемлемого? Эта убогость твоего существования, такая очевидная, грубая, почти нарочитая, не может быть ничем иным, кроме как иллюзией, за которой обязательно скрывается что-то иное. Или же, в самом деле, человек, наделенный столькими возможностями, несмотря на все приписываемые ему качества, вовсе не заслуживает такого внимания.

«Я пошел к шлюхам. Я был пьян в доску. Едва держался на ногах. Прохожие от меня шарахались. С моим размахом мне было тесно на узком тротуаре, и я то и дело оказывался на проезжей части. Мой путь походил на слалом с многочисленными невидимыми препятствиями. Я сражался сам с собой, меня штормило и болтало в разные стороны. Несколько раз мне пришлось прислоняться к стене или садиться на ступеньки, чтобы не рухнуть. Я продолжал пить, принимая удар за ударом, чтобы доказать противнику, что я еще не спекся. И снова бросался в бой, все больше пьянея, но не теряя отваги. Я шел на врага, склонив голову, под градом ударов, которые не могли меня сломить. Я уничтожал себя.

И вдруг я заметил, что в руке у меня лишь горлышко разбитой бутылки. Прохожие шарахались, принимая меня за буйнопомешанного. Я зашел в первый попавшийся бар и заказал еще одну бутылку.

Завидев меня, шлюхи отворачивались. Меня грубо отталкивали, посылали к черту. Ничего против шлюх я не имею, наоборот, они приносят большую пользу, демонстрируя нам суть человеческих отношений. Но даже они меня не хотели. В конце концов, я набрел на одну негритянку, должен признаться, даже в моем состоянии она показалась мне не слишком аппетитной, — в общем, как раз то, что нужно, — и она согласилась пойти со мной. Я взбирался за ней, цепляясь за перила, по крутой лестнице, которая вела в ее комнатушку, не спуская глаз с ее покачивающейся задницы в леопардовой юбке. Я в первый раз пришел в шлюхе, с тех пор как женился. Не то чтобы все это время у меня не возникало такого желания, просто меня сдерживала дурацкая щепетильность. Вместо этого я регулярно занимался мастурбацией, компенсируя недостаток практики в рамках моего матримониального союза — все мужчины дрочат. Они смотрят в темноте на потолок. Им не удается уснуть. Женщина, на которой женился, храпит под боком. Радиобудильник на ночном столике отсчитывает минуту за минутой. Вот уже полчаса как начался ночной эротический фильм, заставка прошла. Две женщины занимаются любовью, целуются, лижут друг друга. Мужчина возбуждается в своих трусах в цветочек. Рука скользит под одеяло и торопливо массирует член, задница сжимается. Женщина, на которой женился, всхрапывает рядом. Ее волосы рассыпались по подушке. Мужчины смотрят в темноте на потолок. Полночь, мужчины дрочат. Ничего постыдного в этом признании нет, утаивать сей факт — вот что печально. Секс — это всего лишь естественная потребность организма, которую приукрашивают в эротических пособиях. Он может быть красивым, что правда, то правда. Но доля лжи тоже весьма велика. А шлюхи нужны для того, чтобы все расставить по своим местам.

Ее звали Лора, так она сказала. Комната Лоры соответствовала ее положению в иерархии этого ремесла: у основания пожарной лестницы, ведущей на крышу. Жарища у нее стояла такая, что ничего другого не оставалось, кроме как немедленно раздеться. Облупившаяся краска на стенах и запах плесени. Назначение комнаты не вызывало сомнений: кровать, биде, мусорное ведро. Любовь в самом примитивном понимании. Как раз то, что я искал. Никаких тебе уловок, жеманства и притворства. Просто секс.

Лора спросила, чего я хочу, объявив расценки по каждому виду услуг, как мне показалось, заниженные. Не ради моих красивых глаз, но скорее из-за ее собственных „прелестей“, которые привлекали не так уж много народа. Я выбрал классическую формулу, без излишеств, то есть на двести франков. Пока она раздевалась, я слегка ощупал ее своими неловкими руками. К счастью, ее черная кожа меня возбуждала, а так зрелище было не слишком стимулирующим, положа руку на сердце. Я даже было проникся к ней нежностью и, вероятно, в тот момент мог бы даже влюбиться, если бы любовь входила в мои планы. В общем, я уважал это чувство, но никогда в него особенно не верил. Да и, наверное, я был слишком пьян, потому только и соблазнился, на трезвую-то голову я бы и гроша ломаного за это не дал.

Носки я не снял. Она меня слегка потеребила, что заняло больше времени, чем обычно, потому что меня сильно тошнило. В конечном итоге за эти деньги она со мной просто выбилась из сил. На ее затылке я разглядел шрам, как от удара мачете. Извините, что вдаюсь в подробности, но мне кажется, они важны. Иногда лучше понимаешь мир, глядя на него через лупу, ибо нужда проникает в малейшие щели. Она натянула мне презерватив, как ей рекомендовали социальные работницы, выдавая бесплатный образец в подарок и представляя с ужасом — хотя как знать, — сколько километров членов всех размеров ей придется пропустить через себя. Она приняла рабочую позу, легла на спину, подушка под голову, чтобы следить за тем, как я там справляюсь. Я засунул пальцы в ее щель, словно проверяя товар, и она любезно мне помогла, любезно, потому что в таком состоянии сам бы я с трудом отыскал дорогу, к тому же я начал ослабевать, и если я хотел ей вставить, мешкать не стоило — уж простите за бедность речи.

Я принялся ерзать на ней. Если исключить само трение человеческой плоти, добрая часть удовольствия происходит от мысли о том, что трахаешься, как собака, и, Боже правый, если честно, как же это хорошо. Я раз за разом входил в нее, уставившись на ее груди, похожие на желеобразную массу, вздрагивавшую под равномерными толчками. В иной раз, я, наверное, назвал бы их „дынями“ — хотя при всем моем уважении они едва ли напоминали фрукты, даже перезрелые и раздавленные — в лучшем случае баклажаны, по крайней мере своим цветом. С каждым разом я входил в нее все глубже, с остервенением погружаясь в собственную низость. Должно быть, Лора заметила это и сказала: „Полегче!“, как юному девственнику. Вот тогда я и заметил на полке плетку. Я увидел в ней орудие для умерщвления своей плоти. Я остановился и попросил ее стегать меня, пока я буду ее обхаживать. „Сто франков сверху“.

Она хлестала меня по моей же просьбе — по лицу, рукам, спине, все сильней и сильней, до тех пор, пока я не кончил. Она отодвинулась и взглянула на меня: в ее глазах читалась жалость. Но сам я не желал оплакивать собственную участь. Я оделся, отдал ей дополнительные сто франков за особое обращение, глотнул виски и ушел».

Тут дело вовсе не в измене, в кои-то веки ты поступил честно. И отныне ты хочешь так поступать всегда. Конечно, ты по-прежнему любишь женщину, на которой женился, но компромисс, к которому принуждает тебя эта любовь, слишком тяжел. Слишком уж много скрытой ненависти примешивается к этой любви. Это становится невыносимым. Хватит приспосабливаться, выкручиваться и ловчить. Ты снимаешь маску.

«Была глубокая ночь, когда я вернулся домой. Я совершенно не помнил, что делал с того момента, как вышел от шлюхи. Помнил только, что на меня напали какие-то бродяги и отобрали бутылку. Наверное, меня стошнило, потому что куртка была мокрая и ужасно воняла, если только я не натянул куртку одного из тех бродяг. Впрочем, меня так или иначе вырвало, как только я переступил порог.

Жена легла, но не спала. В столовой меня ждала тарелка. Обеспокоенная жена вышла посмотреть, что происходит. Терпеть не могу, когда она беспокоится, не выношу ее панической боязни всего необычного, словно она страшится безумия, не выношу ее болезненной чистоплотности. Малейшее отклонение от заведенного порядка вызывает в ней крайнюю тревогу. „Это я, дорогая!“ Она сразу поняла, что случилось, однако даже не догадывалась, разве что интуитивно, о причинах происходящего. „Что с тобой? Ты пил“. Да, я пил, и отныне ей следует к этому привыкать. Она хотела помочь мне, как больному. „О нет, только не это!“ — „Тихо, детей разбудишь“. Пусть просыпаются, пусть полюбуются на папочку, какой он есть на самом деле! Жена пошла за тазиком — о этот пресловутый тазик! — потому что я блевал без остановки, забрызгивая мебель и ковер. „Сегодня, дорогая, да будет тебе известно, я трахнул шлюху!“ Она была готова ко всему, лишь бы я успокоился, потом разберемся. „Иногда очень даже полезно вставить пистон! Ну же, иди сюда, давай мы и с тобой побарахтаемся“. Она мягко отстранилась в ужасе и недоумении. Как же оградить дом от охватившего его безумия? Чем же она заслужила такое? Разве не положила она все на алтарь семейного счастья? Разве мы жили не в мире и согласии? Она знала, что у мужчин порой случаются „кризисы“, в которых она ничего не понимала и не хотела понимать, — гормоны, может быть. Но почему это происходит с ней и мужчиной, за которого она вышла замуж?