Читать интересную книгу Проект особого значения - Владимир Николаевич Васильев

в сторону Караванной. Петров думал о дяде Паше. Не вспоминал о нем не то что годами, десятилетиями, а тут метнулся под ноги согбенный старикашка, и выплыло из глубин памяти. Четырехлетнего Генку пугало его лицо, оно снилось ему ночами: морщины глубокими рвами, серая поросль кустистой бороды, выцветшая голубизна пустых глаз, провал беззубого рта – лицо превращалось в ландшафт, чуждый и опасный. Но больше всего пугали перевитые синими венами руки. Скрюченные пальцы с распухшими суставами. Бесконечная мелкая дрожь этих похожих на корни крымского самшита рук. «Почему он такой?» – спрашивал у отца. Тот, хмуря бровь, отвечал: «Это его выбор».

Выбор… Став взрослым, Гена решил: не выбор – отказ. Таких отказавшихся с каждым годом прибавлялось. Конечно, поначалу, когда внедрили программу генной модификации от желающих воспользоваться ею отбоя не было. Весь мир охватила эйфория: молодость, пусть не вечная, но перманентная! Сбылась мечта человечества! Базовая программа была доступна всем: никаких врожденных дефектов, здоровье от рождения, плюс пожизненная гарантия этого самого здоровья. Никакой седины, дряблости, климакса, деменции. Было от чего прийти в восторг.

Почему позже, через несколько поколений, они стали отказываться? Сначала единицы, потом сотни, тысячи, десятки тысяч людей предпочли старость. Петров не мог этого понять. Да, генная модификация не смогла значительно продлить срок человеческой жизни, выигрыш был минимальным: сто двадцать, сто тридцать лет против восьмидесяти-девяноста. Отпали генетические болезни и те, что развивались к старости, вот и выигрыш. Прожив свои сто с лишним лет, человек все равно умирал. И умирал молодым и здоровым. Никто не хочет умирать молодым. Жить и помнить, что скоро чья-то всевластная рука повернет твой рубильник: через двадцать лет, через десять, через пять, завтра… Завтра! А ты молод, а ты только встретил ту самую, единственную, а у тебя маленькие дети, и ты уже точно не увидишь их взрослыми. Непереносимо.

Дети… Семья… Они требуют: «Верните нам настоящую семью!» Что для них настоящая семья? Папа, мама, трое, ну от силы пятеро детей. Бабушки плюс дедушки. А теперь детородный период длится всю взрослую жизнь. Вон, у Иловайченко и его Татьяны тридцать семь детей. Правда, с ними живут только последние, девчонки-тройняшки, маленькие еще. А если у человека десяток браков за всю жизнь, и в каждом далеко не по одному чаду? Он и не помнит, может, некоторых. А еще десятки собственных братьев и сестер. Дядья и тетки, кузены и кузины… Не сосчитать. Санек, кстати, сосчитал. Уверяет, что ныне живущих иловайченок восемьсот двадцать шесть человек.

Но почему демонстранты с плакатами считают это ненормальным? Когда-то в древности были патриархальные семьи, кланы. Для предков правильно, а для нынешних, как они говорят, модификантов, ненормально. Разве не ерунда?

Небо заволокло серой хмарью, начал накрапывать дождь. Иловайченко принялся недовольно бурчать:

– Лето наступит когда-нибудь, мати-йети? Середина июня, а без куртки на улицу не выйдешь.

От этого ворчания Петрову стало легче. Что бы ни кричали недовольные достижениями науки и техники, а человек совершенно не изменился.

– Сань, люди вечно недовольны погодой. Научились гасить тайфуны и цунами, а на дождик жалуемся. Слушай, может, я все же домой двину? Завтра поищу, куда поехать. Чего ты меня, как маленького, за руку тянешь?

– Не, Геныч, никаких «домой». Я тебя не только до агентства дотяну, я еще и в телепорт плюну, когда ты с Земли-матушки стартанешь. Убедюсь, что ты уехал. Или убежусь? Короче, я с тебя не слезу, не надейся.

* * *

Гена плыл сквозь изумрудную толщу, едва шевеля ластами. Все глубже по наклонной, словно катился с горки на животе. «Народу» вокруг хватало. Большие, размером с овчарку, контрастно раскрашенные рыбы, синие с лимонными «губами» и такими же плавниками, плыли рядом, кося в сторону человека круглыми глазами, выворачивая их то влево, то вправо. Чип, пристроенный на виске, услужливо подсказал название: желтоусая галимеда. Вдруг они метнулись в сторону, скрылись в качавшихся ветвях-щупальцах кораллоподобного куста. То ли вид ихтиандра Петрова им прискучил, то ли испугала стайка мелких змеек, красными молниями метнувшихся наперерез. Иногда особо любопытная мелочь, какая-нибудь черная лигея, или попугаисто-пестрая навсифоя касалась плавником или носом, пытаясь понять, кого это принесло в их околоток, что за рыба такая, бледная, с розовыми кустиками жабр. Тогда Петров отмахивался ладонью, как от надоедливой мухи, не имея возможности отпугнуть общепринятым: «Брысь!», – брыськал мысленно.

Он забрался далеко от поплавка. Но это нестрашно. Стоит только подумать о возвращении, чип, связанный с его мозгом в единую нейросеть, позволит взять верное направление. Но Гена, еще не надумал поворачивать ласты к дому, скольжение в воде захватило его: безмолвие, яркие, как елочные игрушки обитатели – прав был Сашка, когда буквально пинком вышвырнул его в отпуск. Океан Дионы гасил недовольство, суету, сожаления.

– Вот и прекрасно, что рейс прямо сегодня, – Иловайченко все решил за него, – и домой тебе незачем. Что тебе собирать? На крейсере получишь и одежду, и все, что надо. Так что давай, бронируй место. А то следующий на Диону лишь через две недели.

И он, ведомый другом, взял билет на пассажирский крейсер «Гагарин», стартующий с орбитального космопричала в тот же день. Сашка проводил его до купчинского телепорта и не уехал, пока дверь телепортационной кабины не закрылась за Геной. Кто его знает, может и плюнул вслед, как обещал: доброй дороги, мол. На борту крейсера был выбор: бодрствовать неделю, наслаждаясь прелестями космического перелета, или спать в анабиозном коконе. Петров выбрал сон. Не встречаться с другими пассажирами, не разговаривать, а главное – не пережевывать раз за разом последний этап проекта, не искать ошибки, не отращивать, как бороду, чувство неудовлетворенности. Вот и вышло, что только вчера они с Сашкой шли по Невскому, обходя митингующую толпу, а сегодня он, Геныч, ихтиандром ввинчивается в водную плоть Дионы, одной из свеженьких планет ближнего космоса.

Космос делился на ближний и дальний не по расстоянию: милям, парсекам или световым годам. Экзопланеты разбросаны по разным звездным системам. В ближний космос входили уже освоенные, подтянутые, порой и за уши, к годному для человечества уровню. В дальнем оставались все остальные. Еще был фронтир – планеты в стадии освоения: изменения атмосферы, климата, уничтожения любых потенциально опасных для человека факторов. И их, как говорит Иловайченко, многоуважаемая Заслонка была здесь очень при делах: снабжала рейнджеров фронтира оборудованием. «Все, что мы создаем, – надежно. Мы трудимся на благо человека», – гласил кодекс корпорации, и сомневаться в этом не приходилось: каждые четыре-пять лет Альянс Большой Земли получал новенькую, с пылу с жару планету ближнего космоса. Подготовленную для сельхозколонизации, добычи ископаемых, завода-автомата или курорта. Да и к тому, что рейнджер и колонист – одни из самых