Читать интересную книгу Страсть Исава. Гастрософский дневник - Курт Брахарц

Эта сила обманчива, это тень, призрак, который «представляет собой последнее, крайнее, в общем-то наиболее опасное, зыбкое помещение наших надежд: наше тело» (Ларс Густафсон[64]).

Далее к той же теме: у Канетти я нашел, что легкая атмосфера торжественности при всяком коллективном принятии пищи проистекает от взаимной настороженности, слежения затем, чтобы никто никого не съел. Оскаливаются зубы, в руках – опасные инструменты, готовые, того и гляди, вонзиться в плоть соседа. Праздничность за столом происходит только оттого, что от постоянно нависающей угрозы голодной смерти люди избавились лишь несколько столетий тому назад и лишь в очень малой части мира. Надо думать, в коллективном подсознательном эти несколько столетий оставили не слишком сильный отпечаток. В этом и коренится всеобщее и единогласное убеждение, что только больные не радуются хорошей трапезе. Потому и существует нынешний культ застолий: это единственное, что может превратить рыхлое людское сообщество в единое целое. На любой вечеринке после завершения обеда начинается общественный распад.

6

Дядюшка Курт – единственный гость в ресторанном зале. Ему неловко, он смущен, не смеет встать, подавленный пустотой огромного зала.

Над головой его сверкающая люстра, большая, сложная конструкция из стекла и металла, созданная ради увеселения посетителей, – неужели она не будит в нем радости? Увы, это так. Старое рубиново-красное вино в покрытых пылью бутылях в погребке, – разве он не закажет его, не погрузится в ритуал дегустации, наивно подражая знатокам? Разве старший официант, сидящий, заложив ногу за ногу, в ожидании заказа, не прочтет на его лице порицание за пренебрежение своим долгом? Камчатые скатерти, полные, совершенные, сияющие столовые приборы, бокалы, пустые стулья – все вещи, в отсутствие способных ими воспользоваться живущие особой, тайной, самодовольной жизнью покоя, – ужели этому покою не быть нарушенным? Разве эта вилка не вонзится в мясо, этот нож не рассечет плотный мускул? И этот бокал, – он не станет врагом жажды, опаляющей губы, насыщающей солью кровь? Одинокий гость отрывает руки от скатерти, страшась оставить на ней пятна пота, опускает руки по швам, враждебная, мертвая жизнь вещей давит на него, теснит его все сильнее, гостю неловко и страшно, и потому он решает воззвать о помощи к человеку: «Официант! Еще пива!» Движение нарушает покой, тревожит мертвую жизнь вещей, но движение кратко, потревоженные вещи вновь погружаются во всегдашнюю летаргию. Пиво легко льется вниз, в глотку, в место, самой природой для него предназначенное. «Может, все не так уж и плохо, – думает дядюшка Курт, – может быть, у меня сегодня просто плохой день и все пойдет по-другому, когда я встану и выйду наружу, под теплое солнышко».

Однако стул прочно удерживает его, нависший в трех метрах над головой потолок давит на него, свет люстры припечатывает его к месту. Ничто не держит его, но это «ничто» сегодня вязко, как студень, Курт завяз в нем, как крошечный кусочек мяса в гигантском заливном.

Не следовало бы ему так пить. Опустевший бокал поднят, но из него уже ничего не течет. Дядюшка Курт приходит в волнение. Что же будет?

В дядюшкином теле выделяются секреты, пробуждается тайная, скрытая порослью железа, прячущая в себе мужество, горячий пот выделяется под мышками, бежит, охлаждаясь и становясь ощутимым, по женственно-тучным бедрам, нос испускает жижу, слюна собирается во рту в таком количестве, что Курт едва поспевает сглатывать, глаза источают слезы. Единственный гость, он сопит и трясется. Его пенис выстреливает прозрачный, как вода, секрет и белое семя и обмякает, но вместо нервной разрядки в дядюшкином теле распространяется межвнутренностная пустота, она устремляется вглубь и достигает центра дядюшкиного естества. Медленно содрогнувшись вялыми плечами, дядюшка сползает со стула на пол. Когда кельнер подбегает к лежачему, тот уже мертв, он вещь, находящаяся в образцовом согласии со всеми прочими вещами мира, – хотя его ногти и борода еще продолжают расти.

(Это из «Каприччио для Катерины»)

После обеда в Санкт-Галлене. Прогуливался по парку у городского театра. Хотя здание это выглядит как непомерная зоосадовская горка для павианьего упражнения, однако его окружают и заслоняют высокие деревья и бетон не раздражает глаз. Слегка отклонившись от маршрута, обнаружил неприметное дешевенькое местечко, где в меню значилось: «Печенка молодого оленя в масле, энгадинская оленья колбаса, жареные колбаски из косули и олений гамбургер». Как типичный гастроидиот, польстившийся на экзотику, перед таким я не смог устоять, выменял в отеле пригоршню франков и отправился на поиски гастрономических приключений.

Официанточка предложила мне загадочное вино, чье название она, запинаясь, выговорила примерно как «Готтироль», когда же вино явилось предо мной, оказалось, что это «Кот дю Рон». Далее урок швейцарского наречия мне преподали трое аборигенов: они, особо не утруждая себя вопросами, уселись за мой столик, а когда мне принесли еду, хором прокричали: «Приятного аппетита!» Первым был пожилой швейцарец, куривший вонючие сигары, второй – упитанная, но еще привлекательная итальянского вида фрау, третьим – юный пунцово-блондинистый выпивоха, слюняво выпевавший мягкие, округлые словечки. Потом он отлучился в туалет и не смог найти дорогу назад, к столу. Он забрел в самый темный угол ресторана и оттуда принялся взывать о помощи.

Пожилой швейцарец проявил себя остряком. Когда официантка предложила ему «Гамперец», он тут же изрек, обращаясь к ней: «Карашо, ну не есть ли чудесно, когда карашо погамперчено», на что его фрау изрекла, явно имея в виду его ярко-синий, неряшливо повязанный галстук: «Карашо, ну не есть ли чудесно, когда еще и на шею наверчено». После чего она велела швейцарцу заткнуться.

Оленью печень мне подали с мелкой лапшой – было превосходно. Ресторанчик назывался «Беседка».

После я помочился в парке. Несомненно, это значило, что я здорово набрался, – в Швейцарии можно смело идти к психиатру, если вдруг возникнет желание бросать бумажки от жвачки на улице (по крайней мере мне так показалось). А еще швейцарцы в ночных телепрограммах показывают «Маппет-шоу».

Как-то притащил я с прогулки свинушку (Paxillus atrotomentosus) и дождевики (Lycoperdon pyriforme). По поводу свинушки книги о грибах были едины в том, что проку в ней никакого, отзывы были от «съедобного, но без всякого отчетливого вкуса» до «в пищу негодны». Мой гриб оказался кислым и слегка горчил.

По поводу дождевиков один автор заметил, что они «довольно вкусны», второй – что «ничего особенного», четверо ограничились лаконичным «съедобны», один заметил, что вкус у них «деликатный». Результат моей пробы: превосходно! Правда, я пробовал только молодые экземпляры.

Обо всем этом я пишу потому, что и я, и мой знакомый Б. почти одинаково отозвались о приятном на вкус рыжике (Lactarius semisanguifluus), который во множестве книг о грибах упомянут как чрезвычайно интересный с гастрономической точки зрения гриб. Мне кажется, что авторы просто переписывают друг у друга и тем передают и закрепляют предрассудок. Ведь вкус гриба меняется от места, где он растет, от погоды и многих прочих факторов.

Стояли погожие осенние деньки. Я выбрался пораньше в Лангенегг и отправился вместе с С. за грибами. Если сравнивать добычу последней недели с сегодняшней, то нынешний мой урожай оказался довольно-таки скудным: несколько рыжиков, половину из которых можно было выбросить, и в качестве поощрительного приза – целая куча вороночников[65] да еще парочка убогих дождевиков, подозрительные сыроежки и еще один непонятный трубчатый гриб. В общем, на обед у меня было грибное ассорти. Смешно, но когда ищешь грибы для обеда, находишь просто невероятное количество несъедобных и негодных.

(Начало октября 1961 г.)

С сухим треском вдруг сломались сразу все мои зубы, их бело-голубой фасад выскочил из моего рта, как монета из игрального автомата, – и я, ощутив внезапный ужас, увидел в зеркале на их месте страшные коричневые руины. Но этим не ограничилось: содрогнувшись, я вдруг понял, что катастрофа такого масштаба превосходит реальность, а значит, может случиться только во сне. Придя к такому выводу, я и в самом деле проснулся.

Сну этому было уже с неделю, когда за едой у меня действительно отделилась от дырявой натуральности и вывалилась передняя стенка зубного протеза, и я с ужасом воззрился на сплавленные комки амальгамы, прикрывавшие кладбище в моем рту. Объяснение Артемидора,[66] что выпадение зубов предвещает затраты и потерю имущества, скорее всего относится не к некой абстрактной предсказательной силе сна, а к тому, сколько зубные врачи имеют обыкновение заламывать за свои услуги.

– Дорогой мой Кёстебек, – сказал Дамус, увидев наконец содержимое тарелок, – вы уверены, что это можно есть?