Читать интересную книгу Непостижимая странность - Николай Добролюбов

Мы знаем, что значат эти выражения в устах Верна, и из его слов мы делаем простое заключение, что влияние клира к Неаполе – огромно и что оно всегда было направлено к тому, чтобы смирить кичливое недовольство, успокоить страсти и внушить народу послушание и самоотвержение. Этого было бы довольно нам для вывода, что церковь в Неаполе всегда была помощницею законной власти Бурбонов, а никак не возбуждала народ к волнениям и недовольству. Но, чтобы окончательно разрушить всякое сомнение по этой части, мы должны коснуться еще одного подозрения, которое в последние годы распространено было злонамеренными людьми насчет неприятностей, возникших будто бы между Фердинандом II и святейшим отцом. Трудно было бы поверить этому, зная, как благочестив был король неаполитанский и как много делал он для церкви. Известно, например, что он назначил святого Игнатия Лойолу маршалом своей армии и определил ему огромное жалованье, которое выплачивалось обществу иезуитов[34]. Известно, что духовный отец Фердинанда, монсеньор Кокль, имел на него такое сильное влияние, что его считали даже превышающим влияние начальника полиции Делькаретто. Известно, что король строго выполнял все религиозные обряды, аккуратно являлся в церковь, когда должно было совершаться чудо с кровью св. Дженаро, просил о совершении этого чуда даже тогда, когда решился осветить газом свою столицу[35]. Известно, что по его желанию в Риме в последние годы его жизни наряжена была комиссия о причислении к лику святых первой жены его, Марии Христины, умершей в 1836 году[36].

Все это уже свидетельствует в пользу полнейшего согласия бурбонского правительства с папским. Но несколько лет тому назад было между ними маленькое недоразумение по поводу иезуитов. Враги порядка и доброго согласия хотели воспользоваться этим, чтобы прокричать о несогласиях между Римом и Неаполем. Но вот что говорит по этому поводу благочестивый Жюль Гондон: «Будьте уверены, что чувства короля в отношении к сынам св. Игнатия совершенно таковы же, как и самой церкви, и доказательством этому служит неограниченное доверие, которым пользуются члены этого славного общества во всем королевстве. Свобода действий, предоставленная иезуитам, не имеет пределов; можно сказать, что им вверил король воспитание всех классов общества. Недавно поручено им было управление церковною школою, куда приходили отличнейшие члены клира из разных диоцезов;{48} они и теперь воспитывают детей аристократов, в благородных коллегиумах, и детей среднего класса, в лицеях; они имеют своих профессоров в военной школе; духовное направление армии поручено их усердию; тюрьмы отданы в их полное распоряжение, госпитали открыты для их отеческих попечений. Таким образом, за исключением нормальной церковной школы, иезуиты управляют всеми учреждениями, и неприятности, происшедшие недавно и направленные более против некоторых личностей, хотя и опечаливают все католические сердца, но не должны подавать повода к сомнениям в продолжении наилучших отношений между королем и святейшим отцом»[37].

Таким образом, мы приходим к решительному заключению, что одна из самых важных сил, управляющих жизнью народа, – религия была в Неаполе постоянно в союзе с королевской властью и что служители религии, имея огромное влияние, располагали народ не к нововведениям и самовольству, а к послушанию, самоотвержению и сохранению утвержденных порядков и обычаев. Консерватизм религиозный неразлучно связывался с консерватизмом политическим.

Теперь перейдем к другой силе – воспитанию. Мы знаем, что идеи, внушаемые в первые годы ученья, очень глубоко западают в душу и что от направления общественного воспитания в данный период много зависит политическое состояние народа и государства, иногда в целом ряде поколений. В Неаполе и эта сторона представляется нам в самом удовлетворительном виде. Несколькими строками выше из свидетельства г. Гондона мы узнали, что воспитание всех классов общества в Неаполе вверено было иезуитам. Этого уже довольно, чтобы не подозревать в неаполитанском воспитании даже и тени какого-нибудь либерализма. Стоит вспомнить нападки на иезуитов, хоть, например, во Франции, в 1844 и 1845 годах. Тогда гг. Мишле и Кине читали публичные лекции о зловредности иезуитов, и вся сущность обвинений, направленных этими либералами против почтенного ордена, состояла в том, что «иезуиты задерживают дело свободы, иезуиты препятствуют успеху новых идей, иезуиты составляют контрреволюцию»{49}. Понятно, следовательно, в каком направлении должно было совершаться под их руководством воспитание неаполитанского народа! Недаром Гарибальди как только овладел королевством, так и выгнал их – и из Сицилии и из Неаполя, и даже конфисковал их именья. Понятно, что для революционеров это были самые опасные люди.

Чтоб не останавливаться на простых соображениях а priori, мы, однако, и здесь приведем несколько свидетельств и фактов. Вот слова Монтанелли, из которых видно, что действие воспитания систематически было направляемо к целям, сообразным с волею правительства, и что в этом случае само духовенство, при всем просторе своих действий, было подвержено строгому контролю. «Независимо от своих прямых средств, которыми католическое духовенство сопровождает человека от колыбели до могилы, оно владело в Неаполе еще средствами особыми, данными ему прямо от правительства, и между прочим – неограниченной властью в деле народного образования. Из четырех университетов – в Неаполе, Палермо, Мессине и Катане – только в одном последнем начальник не был духовный. Во всех местностях, где были заведены школы, учреждался комитет из четырех священников и полицейского комиссара для наблюдения за воспитанниками. Комитет этот давал позволение вступить в школу только тем, которые предварительно приписывались к какому-нибудь религиозному обществу. Лицеи, семинарии, коллегиумы и все вообще учебные заведения были в руках иезуитов. В Неаполитанском королевстве считалось (в начале царствования Фердинанда) более 60 000 духовных, в том числе 30 000 монахов. Правительство заботилось, чтобы начальники этой армии – архиепископы, епископы, приходские священники, настоятели монастырей, игумны – избираемы были из самых раболепных и низких, для того чтоб всякий священник или монах, сохранивший под полукафтаньем или клобуком чувство гражданина (а в таких тоже не было недостатка у неаполитанской демократии), были подвержены строгой инквизиции в своей же касте»[38].

Но, не довольствуясь усердием иезуитов, бурбонское правительство чрезвычайно тщательно следило само за всем, что могло казаться подозрительным в деле народного воспитания. Так, например, университет неаполитанский, которого профессора в прежнее время особенно славились и имели влияние на молодежь, был постоянно стесняем очень суровым контролем. В 1848 году многие из профессоров принуждены были удалиться или брошены к тюрьму, и с тех пор университет начинает падать. Лучшие из профессоров, успевшие избежать тюрьмы и ссылки, поселились в Турине, в Париже и там читали лекции. Оставшиеся были так стеснены и материально и нравственно, что не могли высказывать и того немногого, что имели на душе. Несмотря на то, увеличение студентов в университете показалось Фердинанду опасным признаком умничанья молодежи, и потому в 1854 году издан был указ, запрещавший поступать в неаполитанский университет молодым людям, кроме только тех, которые по происхождению принадлежали к провинции Неаполитанской или Лабурской. В других провинциях предполагались академии для молодых людей, и указ редижирован{50} был в смысле заботливости правительства о семейной нравственности и экономии: местные академии назначены были к тому, чтобы предохранить семейства от напрасных трат, а молодежь – от нравственных опасностей, неизбежно грозящих юноше, оставляющему родительский кров. Само собою разумеется при этом, что провинциальные академии никаким образом не могли равняться с неаполитанским университетом в размерах и достоинстве своих курсов.

Что касается до самих университетов, то программы и правила их всегда были очень хорошо составлены и давали широкую свободу преподаванию. Но это вовсе не значило, чтобы правительство отвращало от них свое бдительное око. Напротив, оно зорко следило за всем, что делалось в университетах, и при первом подозрении принимало благоразумные меры. Монтанелли говорит о двух профессорах неаполитанского университета, Саличетти и Саварезе, которых оставляли на их кафедрах с тем только, чтобы они не читали своих курсов[39]. Вообще открытие каждого курса должно было сначала получить разрешение правительства, через посредство полиции. Случалось так, что позволение давалось, но потом, после новых соображений, отменялось накануне открытия курсов. Г-н Берн рассказывает такой случай об одном профессоре права, человеке самого скромного характера и известного преданностью королю; единственная причина запрещения его курса состояла в том, что его чтения могли возбудить толки о разных формах правления и о правительственных мерах[40]. Впрочем, иногда даже и этих соображений не нужно было, чтобы затруднять курсы: так, по свидетельству Монтанелли, полиция вмешивалась даже в курсы физики Меллони[41]. Только изучение древних языков поощрялось необыкновенно, разумеется, исключительно с филологической точки. Чтение древних писателей, вроде Аристофана, Демосфена, Тацита и пр., было даже запрещено, но многие годы усиленного труда употребляемы были для изучения всех лингвистических трудностей и филологических тонкостей. Кончалось тем, что молодые люди, отлично выучивши все грамматики и половину лексиконов греческих и латинских, получали отвращение к чтению древних писателей и употребляли свое знание лишь на сочинение казенных рассуждений на заданные темы. Но нельзя не сознаться, что занятие древними языками много спасало их от вольнодумных рассуждений о настоящем порядке вещей и от опасных мечтаний о будущем.