Читать интересную книгу Беглец (сборник) - Николай Дубов

– Крепко, видать, вас обидели по служебной линии, – сказал папка.

– Дело не в личной обиде, – отмахнулся Виталий Сергеевич. – Человек должен гордиться тем, что он сделал… Ну, не то чтобы гордиться, а…

– Как Саваоф, – сказала Юливанна. – Он сделал – «и увидел, что это хорошо».

– Да, что-то вроде этого. А я пока сказать этого не смог. Ни разу.

– Но ты же строил! И хорошо.

– Что значит «хорошо»? У художника должно быть ощущение важности, нужности, первоочередности того, что он делает. А что мы строим? Обязательно – дворцы. Дворцы спорта, дворцы бракосочетаний, дворцы пионеров, дворцы культуры… И на моей совести есть такой дворец. Построил по тогдашней моде советского ампира. Роскошный дворец культуры. Приходят туда люди, слушают лекции о культуре, а сами немытые. В селе бани нет. Вы говорите, жизни хотят «покрасивше»… Надо ее чище сделать.

– Эт правильно, – сказал дед. – И у нас в деревне бани нету, хочешь помыться, езжай в город. Сорок километров – ближний свет. Кто же туда поедет?

– Ты, как всегда, увлекаешься и преувеличиваешь, – сказала Юливанна.

Виталий Сергеевич посмотрел на нее, как бы очнувшись, возбуждение его угасло.

– Да, ты права, конечно. И весь этот разговор ни к чему…

Дед уже блаженно щурился, папка суетился, поглядывая на опустевшую бутылку, – ему было мало – и, как видно, совсем не слушал. Как только Виталий Сергеевич замолчал, он тут же спросил:

– А как его по имени-отчеству, того академика?

– Не знаю.

Дед и папка еще немножко поговорили о погоде, какая, мол, стоит жара, прямо июльская, и что штормы в мае бывают редко, а если и случится когда, то короткий. Потом они ушли. Виталий Сергеевич задумался, Юливанна, поглядывая на него, убирала со стола, потом спросила:

– Что на тебя вдруг нашло – поход против дворцов, гимн бане?

– Ты же знаешь, что не вдруг. Это всегда со мной.

– Но почему именно теперь? И перед аудиторией, которая явно ничего не поняла?

– Разве всегда говорят для аудитории? А почему?.. Увидел малевание этого Нечаева, вот и… Не так радостно увидеть пародию на самого себя. И злую пародию.

– Не вижу никакой связи.

– Ну как! Он считает, что его малевание делает жизнь людей «красивше». В конечном счете, и мы делаем то же самое. И когда начинаешь подводить итоги…

– Не рано ли?

– От этого никуда не денешься. – Виталий Сергеевич тронул седые волосы. – Всему свое время, говорил Экклезиаст. Время жить и время умирать, время сеять и время убирать жатву, время собирать и время бросать камни. Что мне остается еще, как не бросать камни? В себя…

– Бедненький! Так ты ничего и не сделал… А дом на Хорошевке? А детский санаторий? А…

– Все это пробы, подходы, попытки. Были замыслы. Мне их поправляли, портили, я уступал, соглашался. И получались ублюдки. Не выдержал, сбежал на кафедру. И что? Создал школу, воспитал смелых новаторов? Чего достиг?

– А я не в счет? Если б ты не появился на кафедре…

– Тебя – да!.. Тебя я достиг. Ах, Юленька, если б это случилось раньше!..

– Могло случиться и раньше. Ты сам виноват.

– Прошу тебя! – сказал Виталий Сергеевич. – Не надо об этом, хотя бы то время, что мы здесь…

– Но почему я должна…

Юливанна только теперь увидела, что Юрка сидит, где сидел, и осеклась. Юрке стало невыносимо неловко. Он давно понял, что ему следует уйти, но боялся привлечь к себе внимание, не знал, как уйти незаметно, и продолжал сидеть, и получилось так, будто он нарочно сидел и слушал, о чем они говорят между собой, думая, что их никто не слышит. Он поднялся, пошел к дому.

От досады на себя он пнул ногой Жучку, которая, вывалив язык, бросилась к нему, и тут же ему стало жалко собаку – никто не вспомнил, что ей нужно налить воды. Юрка принес воды и кусок хлеба. Жучка сначала жадно вылакала всю воду, потом проглотила хлеб, выжидательно уставилась на него, ожидая еще подачки. Она смотрела и смотрела, несколько раз принималась вилять хвостом, но Юрка уже забыл о ней, и Жучка, гремя цепью, спряталась от солнца в свою будку из ракушечника. А Юрка смотрел на розовый бугор, над которым колыхалась парусина тента и жарко горела на солнце краюшка палатки. Он силился и не мог понять, на кого и за что сердился Виталий Сергеевич. Сказал, что папка не умеет рисовать, и тут же, – что есть знаменитый художник, который делает то же самое, потом что-то про дворцы и бани. Никаких дворцов Юрка не видел. И бань тоже. Мамка моет их в корыте. И хорошо, что не часто. Приходится много таскать воды из колодца, голому и мокрому холодно, в комнате парно и сыро, мамка сердится и кричит на них. А Митька всегда ревет – он не любит, когда его моют… Но Виталий Сергеевич говорил совсем не про это. Он был недоволен и сердился, только говорил такие слова, что Юрка видел – и дед, и папка тоже не понимали. И спрашивать у них бесполезно. Дед скажет: «Чужие дела – темный лес» или «Чужая душа – потемки». Он всегда так говорит, когда речь заходит о других. А папка, наверно, обиделся на Виталия Сергеевича и будет его ругать…

Тут мамка начала всех звать – значит, она пришла с работы и пора обедать. Юрка пошел домой – есть ему хотелось давно.

– А где папка? – спросила мамка. – Ну-ка, поищите его!

Папки не было ни во дворе, ни в лагере, куда сбегал Митька, ни на берегу.

– Да что он, сквозь землю провалился? – закричала мамка.

Тут вышел Федор и сказал, что папка уехал в Гроховку. Голоснул на дороге и уехал.

– Зачем?

– Известно зачем. Он и меня звал. Только у меня денег нет.

– А у него есть? – закричала мамка. – Опять у горбатой заразы в долг налижется…

Максимовна говорила, что все горбатые обязательно злые. У Алки горб самый настоящий – и спереди и сзади, а она добрая: дает вино в долг. Конечно, тем, кто потом расплачивается. Лучше бы уж она была злой, как все горбатые, и в долг не давала.

– Юрка, – сказала мамка, – бери велосипед, езжай за ним.

– Что он, меня послушает? И я есть хочу…

– Не помрешь! На. – Мамка сунула ему кусок хлеба. – И езжай без разговоров.

– Да ну, мамк, не хочу я…

– А я хочу с вами, окаянными, возиться, пьянчугу того сторожить? Навязался он на мою голову, проклятый…

Юрка выкатил из коридора велосипед и поехал.

4

У входа в подвал стояли мужчины, курили, разговаривали и один за другим уходили – солнце уже спускалось за изволок, скрывающий Окуневку. Папка сидел с Романом Безногим под навесом для машин. На ракушечном кирпиче перед ними стоял мятый алюминиевый котелок, с которым Роман никогда не расставался. Оба были уже пьяны. Папка говорил и неистово суетился. Роман не слушал. Лицо его набрякло, глаза с бессмысленной сосредоточенностью смотрели в одну точку. Отстегнутая деревянная нога валялась рядом. Роман первый увидел Юрку и поманил пальцем:

– Эй, Жорка, иди сюда!

– Я не Жорка, – хмуро сказал Юрка, прислоняя велосипед к столбу.

– Ты? – обернулся папка. – Ты чего, в магазин? Уже закрытый… Вот, Роман, хоть его спроси! Ну, спроси! При нем разговор был…

Роман отмахнулся от него, протянул Юрке котелок:

– Слышь, Жорка! Нá. Принеси еще.

– Так Алка ж не даст, – сказал папка.

– Кому не даст? Роману Зарубе? Да я ей…

– Ему не даст. Давай я схожу.

Папка взял котелок и старательно пошел к подвалу, но, как ни старался, шел спотыкливо, то убыстряя, то замедляя шаг.

Роман посмотрел ему вслед, потом уставился на Юрку. В глазах его мелькнуло какое-то выражение, он пошевелил пальцами, словно пытаясь его уловить и задержать, но оно исчезло. Тогда он отклонился назад, побагровел и закричал изо всех сил:

– Ой, був та й нема! – и так же внезапно замолчал.

Он припал к принесенному котелку, но не столько пил, сколько разливал по небритому подбородку, расхристанной рубашке, грязной волосатой груди. Папка тоже пососал из котелка, торопливо утерся и снова начал рассказывать:

– Вот он не даст соврать, при нем все было… я его культурно так пригласил к себе – мол, посидим, поговорим… Интересно же – человек с высшим образованием, разбирается. Ну и показал свои картины. я ведь только так рисую, между прочим… Оказывается, совсем наоборот. Он смотрит, смотрит и только приговаривает: да, говорит, вот это да!.. Понимаешь? А потом зовет к себе. Ну, тут все было честь по чести. Между прочим, не водка, а коньяк – сильная вещь! и тут приходит его жена, симпатичная, между прочим, дамочка, и враз это, понимаешь, тарелочки, закусочки со всем фасоном. По-столичному… Ну, они же, понимаешь, видят, с кем имеют дело!.. А потом он мне и говорит: вас, говорит, таких только два – вы и еще есть академик-лауреат, по фамилии Расторгуев. Только вы и мастаки. Если что и нарисуете, так уж в точности все как есть… Есть, мол, и еще, ну, те помельче…

Юрка таращил на папку глаза и ничего не понимал. Зачем он врет? Ведь ничего этого не было, было все совсем наоборот. Виталий Сергеевич сказал, что папка рисовать не умеет и даже что-то про Уголовный кодекс… И про художника того говорил так, что получалось – он не художник, а вроде жулика… Что же, папка ничего не понял? Или, может, он, Юрка? Но Юрка ведь не пил, он видел, как сердился Виталий Сергеевич, и своими ушами слышал, как тот сказал: «Вы ничего не умеете…» Как же это могло у папки все перевернуться? Или он нарочно врет и выдумывает? Зачем? Юрка почувствовал, как лицо и уши его наливаются краской.