– Символы очень важны в жизни, – продолжал Чаттерджи, протирая очки уголком дхоти. – Звезда и волна! Но человек важнее символов, так же как живые важнее мертвых. Я помню, как однажды присутствовал на званом обеде во Флоренции. Я сидел рядом с одной американкой, которая непрерывно восхищалась старинной итальянской музыкой и старинной итальянской поэзией. В конце концов молодой человек, ваш соотечественник, засмеялся и сказал: «Моя дорогая леди, современные итальянцы тоже существуют!» Я вспомнил этот маленький эпизод недавно, когда меня пригласили приехать в раджпутанский Удайпур с лекцией. Знаете, Удайпур похож на Флоренцию, это город, знаменитый великими художниками и воинами и разными героями, которые защищали нашу страну от исламских захватчиков пятьсот лет назад. В Удайпуре на каждом шагу встречаешь священные напоминания о достопамятных событиях…
Наши соседи закурили сигареты и заказали напитки (лимонад и содовую, так как сегодня был день запрета на алкоголь). Фотографии продолжали циркулировать. Похожий на китайца коротышка, по-видимому, особенно заинтересовался одной фотографией, на которую все смотрел и смотрел. То и дело он бормотал что-то на ухо одному из сидевших рядом. Остальная шайка продолжала перешептываться и что-то замышлять, оглядываясь вокруг и попивая лимонад и содовую.
– Дорогой Чаттерджи! – произнес хорошо знакомый голос за моей спиной.
Это был профессор Туччи, который наконец-то пришел. Поздоровавшись, мы снова сели, и на несколько минут разговор возобновился. Потом пришли полковник Мойз и Пьеро, и мы смогли пойти пообедать. Тем временем наши соседи ушли. Поднимаясь, я заметил, что они выронили одну фотографию. Я не мог не поддаться искушению, подобрал ее и посмотрел. Это была фотография модельной женской туфли. (Тем же вечером я пересказал эту историю Пьеро. «Не будь дураком, – сказал он. – Ясно же, что они нарочно уронили фотографию. Для отвода глаз!» Поразмыслив об этом деле, я решил согласиться с интерпретацией Меле, так как она больше соответствовала духу места.)
Наш обед в большом кондиционированном ресторане, пристроенном к отелю, через несколько минут разговора на общие темы превратился в диалог между двумя учеными мужами. Это был интеллектуальный пир такого рода, шанс попасть на который выдается редко, и я изо всех сил старался не упустить ничего из сказанного. Замечание об общеупотребительных словах навело разговор на языки мунда, а оттуда был только один шаг до дравидийских языков. Они упоминали работы, написанные их коллегами.
– Я согласен со Шмидтом, но только в общих чертах…
Туччи был более научным в немецкой традиции, Чаттерджи более гуманистичным в классическом смысле. Вспоминая какого-нибудь коллегу, он всегда рисовал какой-нибудь явственный и живописный образ, который ярко вставал перед мысленным взором.
– Такой-то проезжал через Калькутту года два-три тому назад, – говорил он. – Это высокий, бледный, молчаливый человек с маленькой круглой женой, всегда одетой в белое, как теннисный мячик, к тому же она все время прыгала вокруг него!
Потом он возвращался к цитированию Калидасы или Кангьюра, сравнивая старинную и современную литературу, и делал умозаключения, которые воссоздавали историю Азии.
Официантов в ресторане было около пятидесяти. Они были одеты в белую униформу, как халифы, и то ли красные фески, то ли тюрбаны на макушке. Они ходили бесшумно босыми ногами. Обед больше походил на какую-то церемонию – коронацию или что-нибудь в этом роде. Торжественный дож с маленькими белыми усами поставил передо мной суповую тарелку с почти невидимым супом, в котором плавал (или летал) зеленый листик. За соседним столом была компания парсов, женщины довольно красивые, а мужчины довольно толстые. В нескольких столиках от нас сидела семья европейцев, все они смотрелись полинялыми и иссушенными в ведьминском котле муссонов. Муж, видимо приличный профессионал лет тридцати пяти, казался полинялым, жена с ее до отвращения белой кожей казалась полинялой, как и их дочка, девочка лет семи или восьми. Как печально смотрятся белые дети в этой части света!
Ученые мужи продолжали беседу. Оба они были в великолепной форме. Просто потрясающи. От языков мунда они перешли к Тибету, уйгурам и несторианскому христианству Центральной Азии. Они упомянули сэра Ауреля Стейна, Марко Поло и фон Лекока, прошлись по Бактрии и Персии, разобрались с манихейством, древними вымыслами и неопубликованными текстами, найденными в гималайских монастырях. Они следовали за греческими мотивами по степям и оазисам Центральной Азии. Они разложили всю Азию перед нами, разъяли ее на кусочки, рассекли и снова составили вместе во времени и пространстве. Они раскрыли связи и родство, неожиданные взаимоотношения, факты, проливающие свет на целые порядки других фактов. Они наполнили карту Азии жизнью и движением и превратили историю в сияющий источник. С глазами богов, играя веками и народами, как игрушками в своих всесильных руках, мы смотрели, как разворачивается огромная процессия прошлого.
Чаттерджи говорил о том, как изменялось название Рима в его продвижении по Азии.
– В Сирии, – сказал он нам, – его называли Хрим. Китайские купцы, которые отваживались выбраться на крайний запад азиатского мира, встречались с купцами, которые отваживались выбраться на крайний восток средиземноморского мира. Они говорили об империи Хрима, но китайцы не могли правильно произнести название. «X» превратилось в «Фу», и Хрим превратился в Фу-рим, а потом, еще больше адаптировавшись к артикуляции китайцев (которые умеют произносить звук «л», но не «р»), превратился в Фулинь. Так в Китае до сих пор называют Рим.
Чаттерджи был в упоении. Он говорил и говорил, забыл про еду, потом безумно заторопился, чтобы успеть съесть невидимый суп. Всякий раз, когда что-то его восхищало, он совершенно забывал обо всем, что вокруг. Но он отнюдь не слеп. Когда поднялась парская красавица из-за соседнего стола, он обласкал ее взглядом знатока и потерял нить аргумента. В целом проще и человечнее, чем Туччи, но определенно не менее учен. У него первоклассный интеллектуальный багаж, и Туччи слушал его с большим вниманием. То и дело Чаттерджи доставал из-под своего белого хлопчатобумажного дхоти экземпляр «Деяний азиатского общества Бенгалии» и отмечал карандашом на обложке названия книг или статей, процитированных в разговоре. Возвращая документ на место, он открыт первобытный ландшафт обширного волосатого живота прямо на высоте бесплотного супа.
Силигури: у подножия Гималаев
Прошлой ночью мы отправились из Калькутты в Силигури. Мы ехали всю ночь на даржилингском почтовом экспрессе, который идет на север, пролетая через бесчисленные вокзалы с громким металлическим лязгом. Мы пересекли две границы: из Индии в Пакистан и снова из Пакистана в Индию. Теперь, когда мир склонен к объединению, разве этот раздел полуострова не есть шаг назад? Но нужно признать, что, как мы ни привыкли видеть мир через призму политики, мы не в том положении, чтобы судить людей, которые по-прежнему видят мир почти исключительно через призму религии.
Глава 3
Из папоротников на ледник
Сикким: из папоротников на ледник
Мы прибыли в Силигури и теперь уже совсем рядом с Гималаями, которые отвесными стенами возвышаются над равнинами Бенгалии. Через несколько дней пути, меньше чем через неделю, можно попасть из страны пальм и древовидных папоротников в страну снега и льда. На следующих страницах я собрал записки, написанные в разное время в штате Сикким между Индией и Тибетом, чтобы дать представление об одной из красивейших дорог в мире от долин, погруженных в туман и дождь, к вершинам гор, мерцающих в ярких лучах солнца.
Между Дикчу и Мангеном. Мы идем вдоль огромного оврага, по которому течет Тиста. По характеру Тиста – горный поток, по размеру – большая река. Представьте себе Адидже или По в половодье, которые текут по извилистому ущелью, неся вырванные с корнем деревья и крутя их по дороге, словно ветки. Мы в нескольких сотнях метров над уровнем моря, стоит удушающая жара. Воздух потеет и плачет; все как будто растекается жидкостью. Если бы не пиявки и комары, можно было бы идти голышом, но из-за них приходится хорошенько закрываться, и одежда прилипает к телу. Мы со всех сторон окружены зеленым влажным лесом, и туман размывает все, что мы видим, – скользкую перегнойную землю, листья, пни, деревья, близкие и далекие, – в однообразную, таинственную серость, которая отнимает у всего индивидуальность и все заливает смутной похотью. Зеленые усы растений и балдахин плотной листвы деревьев скрывают зловещие провалы в растительности, в которые я заглядываю так же, как дилетант разглядывает рану. То и дело мы натыкаемся на купы белых орхидей, которые свисают на сучьях. Она прекрасны, но зловещи – цветы с ядовитым ароматом, такие, которые посылают врагу. Потом там змеи, которые останавливаются и молча ускользают прочь, и мягкие плоды, которые с хлюпаньем падают в текучей тишине. Лес живой; по отдельности и целиком он живой. Он живой в стволах деревьев, покрытых лишайником и мхом и одетых в папоротник, в бабочках, в постоянном писке и уханье, в каждом внезапном необъяснимом шорохе. Ты чувствуешь, что у леса своя собственная личность, свои желания и капризы, свои неприязни, свой голод, усталость и истома, свои скрытые глаза. Как только ты проник в него, ты уже не можешь их избежать. Его зеленые щупальца заключают тебя в мучительном объятии.