Читать интересную книгу ЦУНАМИ - Анатолий КУРЧАТКИН

— Нет, не в таком, — сказал Рад.

Что было истинной правдой. Дом, в котором он жил, был классом пониже. И меньше участок, и камерами наружного наблюдения также не оснащен.

— Ну примерно таком? — не успокоился Павел Григорьич.

— Ну примерно. В некотором роде, — согласился Рад, меняя руку с бидоном.

Улица, на которой обитал его магазинный знакомец, называлась в честь великого пролетарского писателя, мечтавшего о мире соколов без ужей, — улица Горького. Они свернули на нее, и Павел Григорьич, тронув Рада за плечо, помаячил перед собой рукой:

— Вон моя хата. Синий домец, видите? В мезонинном окне солнце еще горит.

Рад без особого воодушевления поглядел, куда указывал его магазинный знакомец. Что-то, родственное прочим птеродактилям, прилетевшим из советской эпохи и понуро доживающим свой век в новой эре, просвечивало синим сквозь скелетный ажур уснувших до будущего лета плодовых деревьев. А мезонинное окно синего птеродактиля, поймав в себя солнце, бросало его ослепительное отражение как раз на них с Павлом Григорьичем.

— А вот там, на другой стороне, к оврагу ближе, — промаячил рукой Павел Григорьич, — главные наши демократы живут. Мэр города да его заместитель. Плохо отсюда видно. Вот сейчас подальше пройдем, получше увидите. Хорошо демократы живут. Я уж, конечно, сам не могу, а кто бы их вешать стал, я бы тому веревку подавал.

Рад не успел ни глянуть как следует в направлении, указанном его магазинным знакомцем, ни ответить ему. Они проходили мимо очередного птеродактиля, из его подворотни, припадая брюхом к земле, молча выбралась большая буро-коричневая собака с торчащим комком обрубленного хвоста и, когда выбралась, с оглушительным хриплым лаем понеслась на них. Это была помесь овчарки, боксера, ротвейлера, бог знает кого еще — свирепая дворовая тварь, созданная природой для безрассудной охраны хозяйской собственности.

Она неслась с таким явным намерением, не раздумывая, вцепиться клыками в нарушителей границ своей территории, что у Рада, никогда не боявшегося собак, неожиданно протянуло под ложечкой сквознячком страха. Он взмахнул сумкой с буханками «Бородинского», собака было затормозила, но, взлаяв, тут же бросилась на Рада снова. Бидон мешал Раду, он выпустил его из руки, и бидон с глухим стуком ударился о землю. Ощеренная собачья пасть в стеклянных нитях слюны между клыками пролетела мимо Рада в считанных сантиметрах. Бидон угодил Раду под ноги и опрокинулся на бок.

— Да что это, Павел Григорьич! — провопил Рад. — Отгоните ее. Она же вас знает!

— Тпру! — почему-то как лошади, закричал на собаку Павел Григорьич. — Тпру тебя! Отмахивайся, Слава, отмахивайся! Это такая кобыла, она и покусает. Полноги отхватит!

Из двора на противоположной стороне улицы, со стуком отбросив к столбу калитку, выбежал всклокоченный мужик с вилами в руках. Несмотря на мороз, он был не только без шапки, но и в одной расхлюстанной до пупа ковбойке. Из-под ковбойки, словно манишка из-под фрака, выглядывала белая майка, а в вырезе майки жарко курчавились заросли, лишь чуть менее буйные, чем на голове.

— Это чья?! — зычным рыком вопросил он на бегу. — Это снова немого кобель на людей кидается?

— Так немого, кого еще! — с взвизгом отозвался Павел Григорьич.

— Я его предупреждал! Я ему говорил: сажай на цепь! Я ему обещал: до первого раза!

Собака, роняя с клыков слюну, снова прыгнула — и на этот раз не промахнулась. Челюсти ее сомкнулись у Рада на рукаве, и, тяжело повиснув на Раде, упираясь в него передними лапами, она принялась мотать головой из стороны в сторону, пытаясь вырвать из рукава захваченный в пасть кусок. Сквозь стиснутые челюсти беспощадным приговором своей жертве вырывалось наружу лютое утробное рычание. Рада в этот миг пробило радостным анестезирующим довольством, что у куртки такие толстые рукава. Будь они тоньше, клыки баскервильи достали бы до руки.

Вместе с тем они не могли защищать его слишком долго. Сейчас эта тварь отдерет от рукава шмат — и бросится на него вновь. Рад с силой ткнул растопыренной пятерней в налитый бешенством карий глаз. Челюсти собаки разжались, она выпустила рукав из пасти, жалобный визг вырвался из нее, и, мотнувшись вбок, она грянула задом на землю.

В тот же миг, как собака оказалась на земле, мужик с вилами ожил, метнулся к ней — и вилы вонзились собаке в шею, опрокинули ее на бок.

Вопль, исходивший из нее, достал до неба. Собака попыталась вскочить, но мужик навалился на вилы, зубья их, издав хлюпающий скрипящий звук, вошли в собачью плоть, пришпилив собаку к земле. Пронзительный младенческий крик оборвался — голос ей пережало, и теперь из горла у баскервильи, клекоча, лез только хрип. Собака сучила лапами, дергала головой, дергалась телом, из ощеренной пасти на дорогу, съедая снег и паря, потек яркий красный ручеек.

— Па-адла! — подобием клекочущего собачьего хрипа вылезло из мужика. Только у собаки это был хрип смерти, у него хрип натуги. — Я предупреждал! До первого раза!..

— Достаточно! Хватит! Зачем?! — заорал Рад.

— А ничего! Ниче, — с удовлетворением проговорил Павел Григорьич. Он поднял с земли бидон и стоял, держа его у ноги. — А то совсем ее немой распустил. Чуть тебя не порвала, кобыла. Пусть знает, как распускать. Жив? Кости не задела? — посмотрел он на белеющий выдранным изнутри синтепоном рукав Рада.

— До первого раза! Я предупреждал! Я говорил: сажай на цепь! — хрипел на пару с издыхающей собакой мужик.

— Хватит же! — Рад кинулся к мужику, схватился за вилы, но получил такой оглушительный удар в ухо, что его отбросило на несколько метров. И больше ему недостало мужества заступиться за собаку. Мужик размозжил бы его, как бьющуюся об оконное стекло надоедливую муху. — Да мать вашу! — выругался Рад, повернулся и быстро зашагал обратно — откуда они пришли с Павлом Григорьичем, — прочь от места казни, причиной которой, не желая того, и стал.

— Слава! — окликнул его Павел Григорьич. — А керосинчик-то мне донести бы?

Рад, не оборачиваясь, махнул рукой. Тащите сами — недвусмысленно означал его жест.

— Нехорошо, Слава! — снова прокричал Павел Григорьич. — Уж сколько пронесли, чуть-чуть осталось…

На этот раз Рад уже не ответил — даже и жестом. Ему хотелось оставить место собачьей казни как можно скорее. К его стыду, хотя и попытался отбить баскервилью от мужика, втайне он был рад, что все произошло так. Если бы не вилы кудлатого, как эта баскервилья повела бы себя, когда очухалась? Страх, сквознячком просквозивший под ложечкой, когда собака, вылезши из-под ворот, неслась на него, спустился сейчас из груди в левую ногу: икра ее мелко дрожала, унять дрожь было невозможно, и нога подволакивалась.

* * *

Несколько часов спустя Рад сидел на высоком крутящемся стуле перед барной стойкой дачной гостиной с бокалом мартини в руках и разговаривал с сидевшей на соседнем стуле черноволосой сероглазой прелестницей в туго обтягивающих ее небольшой круглый зад синих джинсах. Кроме того, что черноволоса, сероглаза и в синих джинсах, прелестница была еще в легкой шерстяной бордовой кофточке на голое тело — с таким глубоким вырезом, что соблазнительные округлости ее поднятых невидимым лифчиком грудей выглядывали на белый свет едва не до сосков. Впрочем, во взгляде, каким она смотрела на Рада, была и та природная серьезность, что свидетельствовала о несомненном уме. Она весь вечер откровенно выказывала ему свое благорасположение, это настораживало Рада и одновременно было приятно. Она принадлежала к тому типу, который всегда нравился ему — с лету. Что ж, возможно, и он принадлежал к ее типу. Было бы невероятно, чтобы она оказалась от тех, от кого он прятался. А вот ее тип был еще тем типом. Если бы ей достало зоркости, она бы увидела, что, несмотря на вполне целые штаны, он сидит тут перед ней с голой задницей. Так и сверкает ею.

У нее самой, судя по тому, что она тусовалась с Полиной, это место было прикрыто вполне надежно. С Полиной тусовались только такие, других около нее быть не могло. Уж кто-кто, а Полина голодранцев чуяла за версту. У нее был нюх на неблагополучие, и запаха его она не переносила. Как запаха случайно оказавшегося рядом бомжа. Рада можно было считать исключением. Вроде какого-то чистого бомжа. Хотя, возможно, и нет. Возможно, он пока шел по разряду людей, на которых крест еще не поставлен. Хотя бы потому, что ее муж все же водился с ним. Пусть и в качестве сторожа их загородного дома. Но все же и не простого сторожа.

Черноволосая прелестница была галеристкой. Не устроительницей выставок, а именно галеристкой — хозяйкой, собственницей, держателем помещения, бизнесменшей. Во всяком случае, так она себя представила.

— Художники, знаете, совершенно не в состоянии объективно оценивать свое творчество, — говорила она Раду. — Им кажется, вот они напишут пейзаж, или там натюрморт, или абстрактную композицию — и тут же у них оторвут это с руками, осыпят их долларами. А на самом деле никому этот их пейзаж-натюрморт сто лет не нужен, за пять копеек они его никому втюхать не могут. Художников приходится пасти как овец. Сами они тучного пастбища ни в жизнь не найдут. Смотрят, казалось бы — вот оно, а они не видят.