Читать интересную книгу История о трех пистолетах - Андрей Ефремов

Коммерсант Геннадий вытаращился на наркомана и только рукой махнул.

– Не был я крут! – сказал Иванушка с силой, будто спорил с кем-то. – Но в тот раз шел спокойно, как на работу. Я знал мужика, у которого имелся ствол, и я знал, что он мне его продаст. Мы с Лилькой выручили его во время одной облавы. Он пролежал у нас в контейнере под куриными ногами часа три и потом еле вылечился от пневмонии. Пистолет ему – как рыбе зонтик.

Аркаша Небылов от знакомства отпираться не стал. Не стал он и врать, будто пистолета нет. Но ни с того ни с сего он стал жадничать. Он жидился, как участковый, которого попросили продать табельное оружие. Тогда я напомнил ему, как мы с Лилькой по очереди выносили из-под него утку, и Аркаша Небылов сломался. Он вынес в коробке из-под сапог облезлый вохровский наган с тремя патронами и сказал, что денег не возьмет. Мы немного поспорили, и я его переспорил.

Я вышел на улицу с наганом, упрятанным в сахарный песок, и тут мне стало страшно. Больше не было причин примериваться и бездействовать.

Теперь я объясню, где у меня была норушка в мастерской Валерия Викторовича. Кладовка. Это была обычная кладовка, куда великий нонконформист валил всякий хлам. Другое дело, что хлам был необыкновенный. Вот у Магды, скажем, он вызывал настоящую ярость. Она звенела браслетами и делала презрительные красивые жесты, когда объясняла нам с Лилей про эту кладовку. У нее, между прочим, никто этих объяснений не просил, а вот разбирало ее, и все тут. Главное, она ведь уверена была, что говорит про своего мужа гадости, а мне так понравилось. Здорово маэстро придумал, я бы так не сумел. Короче, он валил в эту кладовку все, чего ему больше не хотелось видеть. Шикарный смокинг с жирным пятном на лацкане, скрутившиеся фотографии, недописанный портрет (Валерий Викторович начал портрет с нижней челюсти да бросил. Так и висела посреди полотна прекрасная нижняя челюсть). Был там еще аквариум с рыбьими скелетиками, детская бескозырка и еще кое-какая мелочь. Это были сосланные предметы. Вот если бы он мог, он бы и Магду туда засадил. Хотя, пожалуй, нет. В кладовке лежало только то, что ранило нежную совесть художника. А Магда… Магду он задушил бы своими руками и остался спокоен. Так вот, когда очередному предмету приходил час отправиться в кладовку, Валерий Викторович приоткрывал дверь и не глядя забрасывал опальную вещь туда, вглубь, в темноту. И тут же успокаивался. Магда об этом говорила с омерзением, а мне все это было на руку. Грешные вещи проходили свой карантин, а я среди них был в безопасности. Правда, задвижку с внутренней стороны я поставил, но это на тот случай, если какой-нибудь гость-новичок перепутает дверь в кладовку с сортирной дверью.

Ну вот, я дождался, пока Валерий Викторович с Альбиной отправятся по магазинам, поднялся наверх и закрылся в кладовке. В тот вечер ожидались гости.

Около половины девятого тусовка затусовалась, хозяин вышел к гостям в парадной рясе, обвешанный фенечками, и понеслась…

Они веселились… Да что там, они хорошо веселились. Потом хозяин стал им показывать наш с Лилькой портрет, а я подумал, что стоит мне сейчас выйти из своей норушки, выстрелить разок, и полотно мое. Я потрогал наган, и он согласен был пострелять. Чертово наваждение!

Тогда я сел подальше от двери и стал думать. За дверью Валерий Викторович типа того, что гнул пальцы, рассказывал, какой он крутой, а я чувствовал себя реальным идиотом. До меня вдруг доперло, что я не знаю, чего мне делать. Можно было дождаться, пока все эти гости свинтят отсюда, выйти и сказать: «Здравствуйте, Валерий Викторович. Картина или жизнь». Это был бы крутой базар. Но кто его знает, может, ему крутой базар по фиг? Может он крутого базара не понимает? И что мне тогда, стрелять ему в коленку? Кстати, ничего страшного. Подумаешь – коленка! Не ногой он рисует. А вот не мог я себе представить, что стреляю в живого. И к тому же – Альбину куда девать?

И я сижу на табуретке злой, а снаружи вся эта тусня начинает нашего художника поздравлять. Я слушаю и злюсь еще больше, потому что не врубаюсь, с чего им всем вперло. Наконец, Валерий Викторович говорит: «Я пью, друзья мои, за помолвку, за нашу с Альбинкой любовь, за то счастье, на пороге которого мы с нею замерли на миг!» И тут кто-то спросил: «А какого хрена ты, Валерочка, замер?» Хороший был вопрос. Все тут же выпили, и я думаю, что половина пила за того, кто это спросил. Но художника смутить было трудно. Он сказал, что Альбинке нужно съездить к матери на Волгу, а уж потом… Тут я сообразил, что мне все это очень подходит и что слушать эту публику нужно повнимательней. Ну, они выпили еще и еще и стали перетирать будущее счастье Валерия Викторовича. «Пятый раз», – сказал кто-то у самой двери в мою норушку. – «Пятый раз этот брандахлыст меняет законную натурщицу. И смотри – весь курятник тут». – «Врешь, шестой. А курятник весь, кроме Магды». – «Магда не в счет, она отказалась от камушка. Сказала, что ее любви не нужны изумрудные подпорки». – «Дура». – «Дура. С искренней верой не шутят, а Валерочка верит в этот камень». – «Даю на отсечение мизинец левой руки – ему опять повезет, да так, как нам с тобой и не снилось». – «Воистину!» Тут они выпили, трудно было понять, за что. Полчаса еще художественная общественность веселилась, и я в своей норушке наслушался такого, что если бы знал, кому слить этот компромат, озолотился бы. Потом Валерий Викторович густым голосом провозгласил: «Помолвка! Братья и сестры, помолвка!» Народ заходил кругами. Сквозь щель было очень похоже на то, как уходит вода через дыру в ванне. Что-то они двигали, что-то переставляли. Потом настала пауза, и тут дверь в мою норушку приотворилась.

– Ох! – сказали мы с коммерсантом Геннадием хором.

– Да, блин! – молвил Иванушка. – Я не задвинул задвижку. Убить меня было мало. Полбеды, если бы я сидел на табуретке. В этой темноте меня не рассмотрела бы ни одна падла. Но я стоял у самой двери, я смотрел в щель, и нельзя было даже представить, что сейчас случится. «Лилька выгонит к чертовой матери!» – вот что я успел подумать, да так ясно, будто увидел эти буквы на стенке. Что же касается револьвера, то как я его достал – не помню. Типа того, что очнулся, а револьвер вот он.

Да. Так вот, я стою, как выяснилось позже, с револьвером, а дверь тихонько открывается. Вот она открывается ровно настолько, чтобы пролезла рука, и действительно, рука пролезает. Я почти в состоянии клинической смерти, но вижу, что рука очень заметная и женская. А женская рука шарится по косяку, нащупывает гвоздик, вешает на этот гвоздик что-то и убирается. Я стою весь в поту с револьвером и думаю, что делать? Потом до меня доходит главное, я аккуратненько задвигаю засов и ухожу посидеть на своей табуретке. Тут ведь главное понять, кто влип, потому что есть у меня ощущение, что влип не я.

Короче, на гвоздике оказался серебряный кулон с зеленым камешком. И только я успел подумать, не камешек ли это Валерия Викторовича, как снаружи начались такие вопли, что я уже приготовился к обороне. Все, думаю, ребята, два патрона вам на все общество, а последний мне. Но снаружи и без меня начиналось настоящее убийство.

Прежде всего, оказалось, что это вопят не дамы, а Валерий Викторович. Но я не голос узнал, я просто услышал, как его утешают. Но он утешениями не утешался, он вырывался и вопли свои продолжал, но уже словами. «Шутка?! – орал он. – Вернут? Сам всех обыщу! Плевать мне, что друзья! Альбина, чучело, что стоишь? Поди, запри дверь!» Потом опять пошли визги, но уже женские. Я из своей норушки ни черта не видел, но думаю, что дам он обыскивать начал. Теперь уж он не кричал, а громко бормотал. «В самое сердце ударили, – слышалось мне, – счастью моему позавидовали!» Иной раз слышалась оплеуха, но кто кого бил – не знаю. За оплеухами следовала тишина, никто ими не возмущался.

Минут пять прошло в этой суете, и обыск, видно, сам собой прекратился. Опять Валерия Викторовича стали утешать, а я снял с гвоздя зеленый камешек в серебре, подвел его к полоске света и рассмотрел как мог. Сидя в кладовке, недолго и ошибиться, но, если это было настоящее, не мешало бы художнику быть поаккуратнее. А если это еще и талисман, то лох он из лохов, и как у него раньше этот камень не увели – не понимаю.

А за дверью они как-то все друг друга утешили и опять принялись чокаться и целоваться. Хотя ясно было, что вот-вот начнут расходиться. И тут я впервые в жизни сделал то, чего делать не собирался. Иначе сказать, у меня этого в мыслях не было. Но вот они начали пить за счастье, и у меня как будто холодный сквозняк вокруг макушки завертелся. И я, не знаю с чего, взял и вышел из норушки. Гости в это время лезли к Валерию Викторовичу с поцелуями, а он похоронным голосом говорил: «Подумаешь, камень. Шут с ним с камнем. С камнем только топиться хорошо».

Я вошел в просторную комнату и встал у мольберта. Ни одна душа не обратила на меня внимания, а я видел всех. И ту руку, которая пристроила камешек в норушку, я сразу узнал.