— Иди за мной. Не отставай.
Подняв чемоданчик, доктор пошел за Ефимом. Шаги у Ефима были короткие, и доктору приходилось семенить. Он ставил свои унты след в след. Так казалось легче и даже спокойнее идти. Он как бы говорил себе, что вот я делаю по настоянию спутника явную глупость. Через километр стиснутое льдом тело откажется служить. Такое сильное переохлаждение… Остановится сердце. Оно просто возьмет и остановится. Пятнадцать километров! Двадцать минут… Нет. Тридцать минут — километр. Семь с половиной часов ходьбы. Минус пятьдесят пять… И мокрые. До нитки. До костей. Просто остановится сердце. “А лучше в понедельник…” Какой сегодня день?
“Неважно, какой сегодня день. В полдень этот Ефим расценил жизнь, которую я хотел спасти, в поллитровку спирта. Что же Ефим теперь так стремится спастись? Теперь он думает о себе. О себе! Сегодня четверг. Пятницы не будет. Вот и все. А тем более понедельника”.
Доктор ощутил — чемоданчик очень легок. Его не надо было нести. Не требовалось усилий, чтобы его нести. Лед крепко-накрепко приковал чемоданчик к руке, к промерзшей перчатке. И на все тело надета ледяная перчатка.
Тогда он почти физическим усилием отодвинул мысли в сторону, чтоб не мешали, и стал как бы прислушиваться к происходящему в нем и с ним.
Он ощутил, что мороз, проникший к его телу, постоянен. Доктору не становилось холоднее. Ледяная корочка белья, обленившая его, так и осталась влажной. Она не замерзала, не становилась льдом, не царапала кожу. Лицу было намного хуже. Лицо мороз жег, и вскоре кожа потеряла чувствительность. Доктор понимал, что это плохо, но ничего не мог поделать. У него не хватало сил поднять закованную в ледяные латы руку и потереть щеки и нос. Но даже если бы он и смог поднять руку, то тереть лицо куском льда — варежкой — не имело никакого смысла.
И он продолжал идти след в след за Ефимом, машинально, пока на смену тупому равнодушию не пришло некоторое удивление: лицо уже давно потеряло чувствительность, а тело продолжало ощущать противный влажный холод мокрого белья, словно оно обладало постоянной температурой и не становилось ни теплее, ни холоднее.
“Мы в ледяных скафандрах… — эта мысль пришла неожиданно и показалась столь необыкновенной, что доктор на некоторое время забыл о холоде. — Мороз сам создал себе преграду. Он не может проникнуть сквозь ледяную корку. Мы в ледяных скафандрах!
Но это отсрочка. Только отсрочка. Отсрочка у смерти… Еще километр. А сколько мы прошли? Сколько времени мы идем?..”
Владимир Петрович хотел оглянуться. Но сил не хватило. Закружилась голова. Он побоялся упасть и не подняться. Хотел взглянуть на часы, но это тоже оказалось невозможным.
“Какое это имеет значение? — привычно подумал он. — Мороз дал невольную отсрочку. Но все равно через полчаса, через час холод доконает сердце. Просто кончатся силы. Я стану звенящим, как сталь…”
Он так и замер с поднятой для шага ногой. Ступать было некуда. На пути лежали валенки Ефима. Доктор перевел взгляд дальше и увидел, что шофер упал ничком, головой вперед. Владимир Петрович пнул ногой валенок Ефима. Шофер не пошевелился.
“Ну вот, — вздохнул доктор. — Для него отсрочка кончилась. Ефим, Ефим, ты думал, что справишься с морозом… Все равно, оставлять тебя нельзя. Я знаю, ты еще жив. Надо тащить. Как же это я оставлю тебя! Надо тащить…”
Обойдя лежащего, доктор с треском и скрежетом пригнулся, потом стал колотить рукой по коленке, чтобы разбить лед на варежке и, наконец, заставил онемевшие пальцы согнуться, кое-как зацепился за шиворот промасленного и плохо промерзшего ватника, сделал шаг вперед и потянул за собой Ефима.
Теперь мысли доктора потекли по другому руслу. Он стал думать, что надо бы сделать Ефиму укол камфары и строфантина, хорошо растереть его шерстяной тканью, а лучше вязаным платком. Растирать надо долго, а прежде всего ввести средства, поддерживающие сердечную деятельность. В том, что Ефим выбился из сил, виноват не только мороз, но и болевой шок от перелома.
Владимир Петрович, покачиваясь, с трудом переставляя тяжеленные от ледяных лат унты, машинально думал о своих врачебных обязанностях, что и как надо сделать, чтобы помочь Ефиму, и понимал: ничего он не сможет сделать, ровным счетом ничего, ни черта. Доктору было очень обидно и больно. От сознания своего бессилия делалось тошно, совсем плохо, и силы таяли быстро. Он задыхался, дышал часто. “Одними верхушкам” легких” — так подумал он.
“Судороги свели межреберные мышцы, — мелькнуло в сознании. — Плохо… Какое это имеет значение… Станет еще хуже. Тогда я упаду и совсем не смогу помочь Ефиму. И тому малышу тоже…”
Он зажмурился. Яркое пятно света легло у самых ног. Доктор решил, что это-то и есть “все…”, но упрямо шагнул вперед и уперся в нечто темное, которое не пустило его дальше, в какую-то степу.
Потом его окружили люди. Доктор воспринимал это как бред. У него отняли Ефима. И его самого подняли, понесли, сунули в темный кузов, где мороз все-таки был слабее и дышать легче. Заставили пить очень пресную воду. Еще и еще. Дышать стало свободнее. Сквозь шапку, превратившуюся в ледяной гермошлем, доктор начал слышать звуки, которые вскоре превратились в слова. С него хотели снять варежки, но, скрипя леденелой одеждой, Владимир Петрович упирался и твердил:
— Его… Его… Ефима…
В темноте доктор чувствовал, что около Ефима тоже кто-то возится. Однако ему казалось, что Ефиму помогают мало.
— Раньше, раньше хотели вас встретить… — дошли наконец до пего слова. — Сами ухнули… Выбрались…
— Это хорошо… Как Ефим?
— Дышит.
— Хорошо. Как мальчик?
— Плохо. Очень плохо.
Доктору опять дали очень пресной воды.
— Не надо. Я не пью.
— Неважно. Надо!
Теперь доктор понял: ему кричат на ухо, чтобы он слышал. Внутри себя он почувствовал не то, чтобы теплоту, но стало светлее как-то. Судороги отпустили грудь. Он вздохнул, подумал, что Ефиму надо сделать инъекцию, но рук словно не было.
— Скоро?
— Уже, уже. Подъезжаем.
Постепенно сознание Владимира Петровича приобретало прозрачную ясность. От очень пресной воды мозг как бы подернулся тонкой ледяной корочкой, а под ней была теплота. Доктора сильно качнуло. Он едва усидел. Машина остановилась.
— Где? — рявкнул он. — Ведите к малышу.
Его вытащили из кузова. Идти он не мог, не ощущал опоры под ногами. Его подхватили, ввели в помещение. От теплоты перехватило дух.
— Снимайте!
Кто-то пытался стянуть заледеневшую шубу, но одежда даже не скрипела, такой прочной была броня льда.