Читать интересную книгу Два узла на полотенце - Сергей Абрамов

— Почему же она не отдала его дочери?

— Она ненавидела Михеева. Мечтала о расторжении брака.

— Дальше?

— Дальше — проще простого. Справедливо полагая, что спрятанное «сокровище» ему одному не достанется, Востоков сговаривается с Михеевыми. Установить, где спрятано это сокровище, им не сложно: письмо Марьяны, допустим, все объясняет. Разделить его они не могут: живая Марьяна не позволит. Значит, надо ее устранить. Исполнителем избирается Михеев: ему это проще, чем соучастникам. Одним ударом, как мы видели, он может замертво свалить человека. Подбирается подходящая статья Уголовного кодекса и соответственно ей инсценируется картина неумышленного убийства. Саблин прав.

— А вдруг «сокровище» уже вынуто из тайника?

— Не думаю, Матвей Георгиевич. Если и вынуто, то перепрятано. Без Михеева они делить не будут.

2

Саблин сошел на конечной остановке — в Загорске. Со станционного перрона он двигался в людской толчее в одном направлении — к недалекой горе Маковец, будто осевшей под тяжестью многоцерковной, узорчатой, сверкающей золотыми куполами соборов белостенной Троице-Сергиевой лавры. Подходя ближе, он уже видел ее бойницы и башни с высоченной пятиярусной колокольней в центре. Детище четырнадцатого века, этот древнерусский монастырь-крепость хранил предолгую память о многом. И славился он не только всенощными и обеднями, акафистами и молебнами — они звучат и сейчас, но и великим мужеством монахов-воинов. Ведь это из их среды вышли запечатленные в летописи герои Куликовской битвы Пересвет и Ослябя…

Саблин задержался, оглядев догоняющего его молодого монаха. Спросил, чтобы только завязать разговор:

— Это все экскурсанты небось?

— Они, — охотно ответил монах. — Каждый день народ валом валит.

— А на что смотреть-то? — с хитрецой спросил Саблин. Ему очень хотелось разговорить монаха.

— Как на что? — обиделся тот. — Одни соборы чего стоят! Успенский, Троицкий, Сошествия святого духа. Стенные башни, трапезная… А иконостасы в соборах! И музеями мирскими Загорск славен. Зри и ликуй.

— Почему вы говорите «зри», а не «смотри» или «гляди»?

— Потому что я знаю русский и церковнославянский. Последний, мне кажется, здесь наиболее уместен.

Интеллигентно говорит, подумал Саблин. А может быть, он и Смиренцева знает? Спросил:

— Вы всех здесь знаете?

— Не всех, конечно. Но многих. А кто вас интересует?

— Скажем, профессор Смиренцев. Духовная академия.

— Отец Макарий! — возликовал монах. — Так это же мой профессор. Он у нас курс иконописи ведет. Я его с семинарских лет помню. Чудо-ученый!

— Как найти его, не подскажете?

— Он сейчас, наверное, в Успенском соборе обедню стоит. Летом каждую обедню отстаивает. В академии занятий нет: каникулы. А вы кто по специальности? Искусствовед?

— Немножко, — слукавил Саблин.

Помолчали.

Врата Успенского собора были открыты. Он показался Саблину знакомым, а сопровождавший его монах поспешил пояснить:

— Провинциальная копия Успенского собора в Московском Кремле. Только тот построен в конце пятнадцатого века Аристотелем Фиораванти, а этот скопирован суздальскими «содругами зодчими» почти на сто лет позже. Хотите взглянуть на усыпальницу Бориса Годунова, она здесь же, снаружи, у западной стены?

— Не успею. Тут еще смотреть и смотреть, а у меня времени мало. Вы лучше помогите мне найти вашего отца Макария…

Второе знакомство с церковью не поразило, а подавило Саблина. Подавило своим пространственным пафосом, узостью своих высоких, почти готических окон и позолоченными рамками уходящего в далекую высь пятиярусного иконостаса. Монументальность окружающих стенных фресок дополняла впечатление. Хотя молящихся и любопытных кругом было достаточно, он чувствовал себя как Гулливер в чертогах Бробдиньяга.

Монах, осторожно обходя молящихся, подошел к коленопреклоненному профессору, стал рядом с ним и что-то шепнул. Тот окинул взглядом стоявшего поодаль Саблина и указал жестом на выход.

— Простите меня, профессор, что я позволил себе нарушить вашу молитву, — почтительно сказал Саблин.

— Бог простит, когда в моей помощи человек нуждается, — ответствовал Смиренцев. — Вы откуда к нам прибыли?

— Из Подмосковья, недалекий сосед ваш.

— Вы священнослужитель?

— Никак нет. По специальности очень далек от русской православной церкви. Инспектор уголовного розыска Саблин Юрий Александрович, — представился он.

Профессор взглянул на него с видимым интересом.

— Ну что ж, поговорим дома. Дело, очевидно, важнее, чем я помыслил.

3

Дома профессор остался в том же аккуратном черном костюме, застегнутом на все пуговицы, в каком был в Успенском соборе, только сменил уличные туфли на сафьяновые домашние тапочки. За это время Саблин успел оглядеть гостиную, где его приникал хозяин. Ему казалось, что он попал в маленький музей, собравший редкую старинную мебель. Вольтеровские глубокие кресла, обитые темно-зеленым плюшем, овальный столик красного дерева на бронзовой скульптурной основе, цветной ковер под ногами, широкий киот с трехъярусным расположением икон древнерусского письма, реставрированных любовно и тщательно, и несколько живописных портретов духовных лиц в узорчатых позолоченных рамах. Разглядел он и самого хозяина: высокий рост, худоба, длинные седые волосы, узкое, вытянутое, как на иконах, лицо, ухоженные бородка и усы. Но главное, что привлекло Саблина, это большие, умные, кажется — всепонимающие глаза.

— Что же хочет от меня уголовный розыск?

— Ответить на три вопроса, профессор.

Саблин упорно называл Смиренцева профессором, хотя и выяснил у монаха-студента его церковное звание: протопресвитер. Однако красивое слово это ничего не говорило. Что за обращение ему долженствует? Ваше святейшество? Ваше преосвященство? Бог его знает! Профессор — куда привычнее. И Смиренцев, поняв это, помог.

— Давайте без званий, Юрий Александрович. Для светских я просто Макарий Никонович. И отвечу, если смогу, с готовностью.

— Вы помните покойного отца Серафима, настоятеля собора Петра и Павла у нас в епархии?

— Припоминаю. Муж честный, строгий и не лукавый. Он приезжал ко мне…

— Зачем?

— За консультацией о ценности лично ему принадлежащей древнерусской иконы.

Саблин обомлел.

— Значит, это — икона? Только икона? А ведь он ее называл «сокровищем».

— А она действительно сокровище, — сдержанно заметил профессор. — Иначе и не назовешь.

А Саблин продолжал недоумевать. Несведущий в иконописи, он не представлял себе даже приблизительной ценности древней иконы. Неужели из-за обладания ею можно убить человека?

— Должно быть, я ничего не понимаю, — признался он. — Сейчас многие собирают иконы, это даже модно, пожалуй. Знаю, что некоторые платят по двести, триста рублей для пополнения коллекции. Но о больших ценностях в любительских коллекциях не слыхал. Знаю, что есть и раритеты, конечно. Рублев, например. Но ведь такие в музеях. Их даже за границу вывозить запрещено.

— Вывозят, — вздохнул профессор. — Недавно в одном американском журнале прочел, что в Нью-Йорке на аукционе икона богоматери в чисто рублевской трактовке, по свидетельству знатоков написанная в начале пятнадцатого столетия, была продана за сто тысяч долларов. Вот вам и сокровище для ее обладателя. Кстати, автор статьи считает, что оценка эта еще занижена.

— Сто тысяч долларов! — растерянно повторил Саблин. — Значит, протоиерей Востоков не ошибся в оценке «сокровища»?

— Я бы оценил его еще выше. Протоиерей Серафим привез мне редкостный раритет высочайшей ценности. Он сказал, что завещает его своей дочери. А я обещал ему найти покупателя.

— Кого?!

— Покупателем может быть и православная русская церковь. А где сейчас эта икона?

— Где и у кого, мы пока еще не знаем. Но полагаю, что найдем.

— Если ее украли, то не найдете. Много волков охотятся за такими сокровищами.

Саблин задумался. Разговор получался явно официальным, утратив дружеские нотки. Не очень уверенно, но подчеркнуто холодновато прозвучала профессорская реплика о том, что покупателем иконы может быть и русская православная церковь. Конечно, протопресвитер ошибался: церковь не станет вмешиваться в мирские дела. Но в его настроении явно сквозило недружелюбие. Нет, надо менять смысл и тональность дальнейшей беседы. Пусть профессор почувствует, как важен для нас его авторитет и опыт в познании византийской и древней русской иконописи.

Об этом он уважительно, с подчеркнутой надеждой на помощь и поведал Смиренцеву. Тот сразу оживился, его кажущееся недружелюбие как ветром смахнуло.