Читать интересную книгу Шиш вам, а не Землю! - Валентин Февраль

А Кондратий, в свою очередь, приободрил членов приемной комиссии, сообщив, что сделает все возможное, чтобы заработать хотя бы одну на них всех медаль.

Так началась блестящая карьера Придуркина, ставшего впоследствии тем, кем он, собственно, и стал — суперагентом космической внешней разведки? 13–13, если верить документам. И — шутом-эксцентриком? 1 звездных баталий, если исходить из фактических данных.

С родственниками он таки попрощался. Денег на дорогу в кэгээре дали. Но вот поверить в то, что он, Придуркин, всю свою жизнь подтверждавший полное соответствие их фамилии, работает в разведке, да еще космической, никто из родственников не собирался.

Наверное, у них попросту не хватало смелости фантазии и куража воображения.

Но Придуркин, в конце концов, пообещал всем — матери, отцу, дядькам, теткам, братьям и сестрам и даже Шарику во дворе, что, как только у него появится мощная рация и его зашлют в дальний космос, он передаст всем привет. А так же — некоторые самые секретные коды, которыми непременно его обучат пользоваться в кэгээре.

Может быть, эти коды в хозяйстве и пригодятся, полагал Придуркин. Кто ж его знает?

8

Но Голенищеву и Патрикееву пока было не ясно передал ли секретные коды своим любезным родственникам, да и вообще, кому бы то ни было Придуркин. И потому все они оказались в немалом изумлении, когда увидели улетающий, подобно ракете, стог сена, с отчаянно вопящей Пелагеей.

А Патрикеев так даже икнул, машинально и без особой надобности вытаскивая из кармана и снова засовывая туда армейский дезодорант «Благоухающая Портянка», который всегда носил с собой Патрикеев, где бы ни был. По старой и неистребимой, так сказать, армейской привычке, благоприобретенной им еще в далеком, безусом детстве.

К тому же сигареты Патрикеева насквозь и безнадежно промокли, а в фирменных кроссовках «reebok» китайского производства, которые, по случаю необыкновенности задания, разрешило надеть начальство, хлюпала и чавкала вода. С одежды текло, как из водопроводной трубы.

Не лучше дела обстояли у Голенищева. И тем временем, пока Пелагея, как дева Мария, возносилась на копне сена в заоблачную высь, под сломанным щихлебаловским мостом отдавали богу душу, матерились, плевались и зыркали глазищами ни в чем не повинные люди. Они барахтались на волоске от смерти и прощались с жизнью.

Хорошо хоть речка в этих местах была неглубокой и щихлебаловцам, стоило лишь закрыть свое матюгальное хлебало, не орать дурным голосом и опустить ноги вниз, чтобы нащупать пятками дно и к ним бы незамедлительно пришло вожделенное спасение в образе просто-таки тотального, катастрофического обмеления стратегически важной на взгляд кэгээра речки Петляевки.

Как бы то ни было, но тем временем по дороге к речке подрулила вызывающе синяя тойота и принялась бибикать купающимся и тонущимся, внося во всеобщую сумятицу и немалый переполох, как это ни покажется странным, порядок и структуру.

Из райцентра возвращались Огурцовы, где закупили домашний японский кинотеатр в новый коровник и это им принадлежала новая и синяя, как старая майка завхоза, тойота. Не зная, что предпринять — мост разрушен, односельчане, скорее всего, тонут, а луговое сено, украшенное Пелагеей, поднимается в облацы — Огурцовы, до сего дня люди не являвшиеся неисправимо набожными и вообще-то далекие от каких бы то ни было религиозных церемоний и сверхидей, они, вдруг, вспомнили кое-что из Библии, и грешным делом возомнили, что вот он славнозвестный и неувядаемо ожидаемый Апокалипсис нагрянул.

Так же считали и щихлебаловцы. Вернее, те из них, кто по чистому везению еще не удосужился свалиться в речку, когда мост рушился под напором такой необузданной прогрессивным человечеством стихии, как их товарищи-односельчане.

Патрикеев обернулся на звук клаксона, заподозрив, что приехало его армейское начальство с новыми инструкциями и ценными указаниями к этим инструкциям и только тут заметил, что Голенищев и он, Патрикеев, форсируя некоторое время назад Петляевку, умудрились, совершенно неосознанно для себя, найти в ней самое глубинное место.

Во всех иных местах, на всей протяженности, речка едва доходила до колен грудного ребенка, если бы тот, вдруг, вздумал пройтись по ней. И потому Петляевку можно было всю пройти легким, походным шагом, пешком, под барабанный бой своего сердца, шагая от истока до устья и напевая походные марши и строевые песни.

А стог с Пелагеей поднимался все выше и выше и в какой-то момент, заложив крутой вираж, бесцеремонно и невежливо стряхнул вниз глубокоуважаемую Кузьминичну. И Селедкозасольская, не выдержав космических перегрузок, а может и, наоборот, выдержав их, а не выдержала сухая трава, оборвавшаяся в мощных ладонях монументальной женщины, но женщина отделилась от стога и стала неотвратимо падать в самое глубокое место неглубокой Петляевки.

И, надо ж, в это самое время Огурцовы снова разуверились в боге и начали бесстыдно матюгаться, а на бережок Петляевки выбежал сельский дурачок Сенька-Хренька.

Выскочил Хренька, как водится, с гармошкой, выпимши и веселый весь снизу доверху и начал наяривать на своих кнопках. Так как он всегда мечтал стать профессионалом художественной самодеятельности.

Раздвинув меха, Сенька грянул так, что даже тонущие на мелководье заинтересовались его пассажами и начали притопывать, а, точнее сказать, прихлюпывать ногами по проточной воде.

А Хренька, ведь, грешным делом подумал, что начался великий праздник петляевского Нептуна, раз уж у их гребаной речки собралось столько народищу!

То, что село сегодня с утра уже праздновало два других праздника: местный — «Тысяча пятьдесят лет Щихлебаловке» и всероссийский «200 лет граненому стакану» Сеньку-Хреньку не смутило. Бывает, ведь и поболе праздников, чем два в один день. Ну, во всяком случае, теоретически такое возможно.

Хренька был неплохо знаком с теорией праздников и местными обычаями и заскоками. И только потому над долами, окружающими со всех сторон Щихлебаловку, поплыли, а если быть точным, поскакали разудало божественные звуки «Барыни-сударыни».

Оставалось только объявить конкурсы, поздравить всех через рупор и закончит все народной игрой «ручеек» и митингом, когда сверху в речку всей своей многострадальной и почтенной массой произвела падение Селедкозасольская, чем вызвала цунами, легкое землетрясение и долгие пересуды окружающих.

И, пока Селедкозасольская прохлаждалась в речке, рыба похлопывала хвостами на берегу, а односельчане драпали от цунами, Патрикеев сунул нос в солдатский котелок, с которым почему-то не расстался, даже переплывая Петляевку «брассом», понюхал исходящий из котелка запах и только после этого отшвырнул посудину далеко в кусты.

Лирично звякнув о камешки, котелок скатился в речку, а Патрикеев обернулся к Голенищеву.

— Ты, Голенищев, прав, как никогда, когда утверждаешь обратное, — сказал Патрикеев Голенищеву и после этого громко чихнул.

И никто вначале не заметил, как на берег выбрался бродячий и шальной бык Борька. Являвшийся таперь неуловимым представителем некогда благоденствовавшего, а ныне, присно и вовеки веков развалившегося колхоза «Красные Богатыри» и странствовавший до сего дня, где попало и зимовавший, где придется, этот бык, а точнее говоря — бычара, повеселевшим взглядом теперь обозревал всю сотворившуюся у речки кутерьму.

Грешным делом племенному бугаю в какой-то миг показалось: вот оно! Вернулись славные денечки. Те времена, когда все (колхозники и коровы) голодные, но веселые, то есть веселые голодной жизнерадостной злостью, дружно и исправно выполняли решения съездов, почины депутатов и делегатов, досрочно завершая пятилетки, семилетки, перевыполняли все мыслимые и немыслимые нормы, нормативы, планы, госпланы, указы, приказы, наказы, заказы, а так же немалое количество разных там заветов.

Названный пьяным колхозным пастухом Торреодором и им же в спешном порядке, уже проспавшимся, переименованный в Борьку, бык не обижался за свое прозвище, так как с такой кличкой ощущал себя, пусть рогатым и на четырех ногах, но почти что человеком.

Хуже было колхозному козлу, которого в назидание другим строптивым козлам, назвали Гитлером. С тех пор козлу доставалось. Хотя, впрочем, никто и не требовал его расстрелять, предварив расстрел формальным нюрнбергским процессом.

Свободный, как остров барбудов, остров зори багровой, Борька оглядел шумное сборище и, не заприметив в нем привычных и таких милых сердцу транспарантов и плакатов с надписями типа «Миру мир», «Наша цель — заставить корову доиться!», «Выбьем железным кулаком пролетариата хитрожопые зубы буржуя!», понял, что попал не на свой праздник, не в свою эпоху и обольщаться не стоит. Потерянного не вернешь.

А потому, молча, со слезливой обреченностью, Борька повернулся и угрюмо побрел по бережку. В голове вертелось неизбывное «выходила на берег Катюша». Без советской власти нынешняя безыдейная жизнь потеряла для него всякий смысл. И даже присутствие в сих местах Пелагеи Кузьминичны, симпатизировавшей Борьке своими формами и ими же напоминавшей ему волоокую буренку Зорьку, предательски отданную год назад на живодерню, не ободрило его.