Читать интересную книгу Черти - Илья Масодов

Она пришла в комнату к Павлу Максимовичу в час глухого безвременья, когда сама ночь, кажется, проваливается в сон, и не бывает на свете ничего мыслящего, одни полумертвые тела и полуживые предметы. Павел Максимович все сидел за своим столом, у лампы, книга его была раскрыта, Павел Максимович по обычаю своему приглушенно бормотал, бредил, как колдун над разбросанными гадальными картами вечности. Клава тихо сняла с себя кровавое платье и нагая подошла к нему сзади, обвила руками шею, прижалась грудью и животом к его спине. От прикосновения к дышащему мускулистому телу она вся вспыхнула неземным огнем.

— Что же вы, Павел Максимович, весь керосин сожжете, — прошептала она и поцеловала его сзади в щеку: медленно прижала к ней губы и ткнулась языком.

— Революция, — бормотнул Павел Максимович, — добудет вечный свет из темных недр земли. Что керосин — вечный свет воссияет.

— А что такое революция? — поинтересовалась Клава, снова лизнув Павла Максимовича в колючую кожу. — Расскажите мне, что такое революция.

— Революция — это борьба, Клавушка, — радостно ответил Павел Максимович. — Борьба за свободу и равенство всех людей. Чтобы каждый человек мог совершить то, чего хочет его сердце, а сердца у всех людей рождаются добрыми. Так учили великие мыслители Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Они открыли природу всех существующих вещей, всех происходящих событий, и прекратили губительное невежество человечества. Стало ясно, что в основе всего лежит свобода, что ни есть, все появляется на свет свободным. Нужно только выйти из гробового ящика заблуждений и увидеть истину. Истина — это и есть свобода, а революция открывает к ней дверь.

— А вы ее уже видите, истину? — спросила Клава, еще теснее прижимаясь голая к теплому, волнующему, расходящемуся и сходящемуся от воздуха телу Павла Максимовича.

— Да, Клавушка, вижу, хотя полностью знать ее не могу, это трудно, потому что истина — бесконечна. Но я уже вижу ее, там, впереди, и я иду к ней, ступень за ступенью. И ты ее тоже обязательно увидишь. Но ты — счастливая, ты успеешь жить при коммунизме и познать ее всю. Вот кончится война за правое дело — ты пойдешь учиться, и узнаешь много нового и верного, чего раньше ты никогда не смогла бы узнать. Потому что никто больше тебя не обманет, не скроет от тебя правду. Так велел Ленин, вождь нашей революции. Он запретил ложь своим великим Декретом о Правде. Мысль Ленина… Мысль Ленина — это великое чудо, это прозрение, это победа людского разума над Вселенной. Ты можешь себе такое представить? Ленин сказал: мы обязательно столкнемся со Вселенной, и мы ее постигнем. Постигнем, Клавушка! Вот, мы уже поднимается на аэропланах в высокое небо…

— В небо? — умиленно мурлыкнула Клава, уже совершенно обалдев.

— Небо, — радостно подтвердил Павел Максимович. — Небо изберем мы стезей своей, по нему пройдем мы над любыми стенами. Небо есть лучший путь, на нем и дорог строить не надо, оно свободно для любого перемещения…

Клава погладила руками его грудь, на которой редко росли щекочущие волосы, провела пальцами по соскам и снова стала целовать, в шею, в плечо, отодвигая губами шлейку майки, вдыхая приглушенный запах мужского пота.

— Сколько уже раз люди выходили воевать за правду, за свободу, но каждый раз терпели поражение, — задумчиво проговорил Павел Максимович. — А почему?

Клава пожала плечами, щекотно скользнув соском по спине Павла Максимовича.

— Не знаешь? Потому что не могли пойти до конца, потому что не знали, в какую сторону идти, а незнание пути порождает страх, страх заблудиться. Ведь все так огромно вокруг Клавушка, неужели ты этого не чувствуешь?

— Чувствую, — прошептала Клава.

— Но человеческий разум выше, мудрость Ленина выше, и он ведь не пророк какой-нибудь, он просто человек, и роста небольшого, но он много-много книг прочел и все понял, понял, куда нужно идти. И он не испугался, он пошел, и другим показал правильный путь…

— Давайте, — Клава ласково потянула его за плечо. — Я к вам на колени сяду.

Павел Максимович послушно отклонился от стола, но продолжал говорить.

— Ленин понял, что людям нужна революция, потому что так жить нельзя, как они жили раньше. Кругом уже была мировая война, люди убивали друг друга совершенно ни за что, за деньги, за то, чтобы завоевать новые земли и нещадно эксплуатировать живущие там народы. «Не бывать этому!» — сказал Ленин. «Люди не должны больше страдать!..»

Клава уселась к нему тем временем на колени, лицом к лицу, обхватила торс Павла Максимовича голыми ногами, просунул вниз руку и стала расстегивать ему штаны.

— Представляешь, Клавушка, что будет, когда все люди станут добиваться истины вместе? Как хорошо жить будет тогда на земле…

Добравшись до обнаженного члена Павла Максимовича, настоящего, толстого, будто короткий теплый баклажан, Клава нежно обхватила его пальцами и стала двигать по нему кожу. Она уже знала анатомию мужчины на примере злодеев Барановых.

— Ну зачем ты, Клавушка, не надо, — ласково улыбнулся Павел Максимович. — Ты пойми, если только избавиться от вражды, от ненависти и страха, тогда сердце не станет умирать, пусть тело умирает, но не сердце, нет, нет, оно станет знанием, оно передастся от отца к сыну, ах, Клавушка, что за люди будут тогда…

Клава хотела, чтобы член Павла Максимовича отвердел, перешел в то состояние, где оканчивается нежность, и давящая боль должна уже войти в свое отверстие, грубо распирая его края, когда начинается то постыдное, нелепое, чего все равно не избежать. Но член не твердел, он только немного увеличился и поплотнел, но никак не собирался твердеть.

— Что за люди будут тогда жить на земле! — Павел Максимович снова улыбнулся, но светло и радостно, будто увидел, да может, и действительно увидел, тех замечательных людей. — Одно только волнует меня, милая, — вдруг горячо заволновался он, — что же делать нам с металлической и электрической материей, которую люди изобрели такой вечной, неподвластной времени? Может ли она, та, в которой нет собственной жизни, породить жизнь другую, не такую, как наша? Металлическую жизнь, которая не знает любви, не знает страха, но у которой нет и сердца, что могло бы освободиться, засиять? Вот о чем волнуюсь я, Клавушка…

Клава упала на него, прижалась к нему всем телом, и совсем уже бесстыже подставилась, она лизала ему говорящие губы, вдыхающий нос, в какой-то момент она даже робко куснула его в подбородок, но член Павла Максимовича не твердел, член не твердел, толстый, жаркий, ласковокожий член его не твердел, а сколько возможной боли таил он в себе, какую протяженность, какое новое измерение пространства, конечное, но достаточное, чтобы сильно, по-настоящему вывернуть Клаве тело, истомившееся в ненасытной жажде боли. У Павла Максимовича были большие яйца, такие же, как у Василия Баранова, они должны были, знала Клава, быть полными спермы, она погладила их и стала тереть член о себя, она налезла на него, она взмокла от пота, она забыла всякий стыд и делала телом гадкие, невесть откуда известные ей движения, но член Павла Максимовича не твердел, не твердел, как проклятый. Клава взглянула в глаза Павла Максимовича. Они были светлы, как чистое небо.

— Где-то есть потаенная угроза, — задыхаясь, говорил Павел Максимович, — она висит над нами, как тень, если мы возникли раз, образовались из животных, не понимающих смысла, хотя я и не исключаю, что их можно обучить его понимать, может быть, силой электричества, может быть, силой воды, может быть, силой музыки, но если мы поднялись выше, осознали себя, не может ли это произойти повторно в природе, разбуженной нашими руками?

— Я хочу любить вас, я хочу любить вас, — шептала Клава, не слушая его. — Я хочу, чтобы вы всунули мне в попу. Пожалуйста, всуньте мне в попу, здесь, сейчас, — она чуть не плакала от бессилия, ничего уже не стыдясь, прижавшись щекой к его щеке.

— Она ведь все больше сопротивляется человеку, природа, сперва ему угрожали дикие звери, потом явления стихии, такие как засухи и ураганы, теперь остались только болезни, но что-то будет дальше, несомненно будет, и я знаю это — это новая жизнь, не такая, как наша, может быть, вовсе и не жизнь, а одна только сила…

Клава больше уже не могла. Она слезла с Павла Максимовича, устало и тяжело дыша от злости, повалилась на кровать, впилась зубами в подушку. Минутами она проваливалась в сон, будто шла куда-то, уже совсем не здесь, потом снова понимала, что видит свет горящей на столе лампы, но какие-то птицы сидели на спинке кровати, молчаливые, серые, и Павла Максимовича не было на стуле, а был невесть кто, может статься, даже Клавин отец, он сидел, как любил сидеть, упершись руками в колени, смотрел лукаво.

— Ну как, Клавдия, — говорил он, он всегда называл ее Клавдией, для игривой серьезности. — Видала, как твоему Петьке кочанчик срубили? Видала? Хряп — и долой. Помнишь, мы с тобой в усадьбе траву косили? Хряп, хряп, хряп…