— Чёрт побери! — произнёс он раздельно и внушительно.
Он с сосредоточенным видом уселся на пень, не замечая, что Медж осталась стоять. При звуке его голоса уши Волка опустились, и пасть расплылась в широчайшей улыбке. Он медленно приблизился к незнакомцу, обнюхал его руки, а затем стал лизать их.
Скифф Миллер погладил пса по голове.
— Ах, чёрт подери! — всё так же медленно и внушительно повторил он. — Простите, мэм, — через секунду добавил он, — я просто в себя не приду от удивления. Вот и всё.
— Да мы и сами удивились, — шутливо отвечала она. — Никогда ещё не бывало, чтобы Волк так прямо пошёл к незнакомому человеку.
— Ах, вот как вы его зовёте! Волк! — сказал Скифф Миллер.
— Для меня просто непонятно его расположение к вам. Может быть, дело в том, что вы из Клондайка? Ведь это, знаете, клондайкская собака.
— Да, мэм, — рассеянно произнёс Миллер.
Он приподнял переднюю лапу Волка и внимательно осмотрел подошву, ощупывая и нажимая на пальцы.
— Мягкие стали ступни, — заметил он. — Давненько он, как видно, не ходил в упряжке.
— Нет, знаете, это просто удивительно! — вмешался Уолт. — Он позволяет вам делать с ним всё, что вы хотите.
Скифф Миллер встал. Никакого замешательства теперь уже не замечалось в нём.
— Давно у вас эта собака? — спросил он деловитым, сухим тоном.
И тут Волк, который всё время вертелся возле и ластился к нему, вдруг открыл пасть и залаял. Точно что-то вдруг прорвалось в нём — такой это был странный, отрывистый, радостный лай. Но, несомненно, это был лай.
— Вот это для меня новость! — сказал Скифф Миллер.
Уолт и Медж переглянулись. Чудо свершилось: Волк залаял.
— Первый раз слышу, как он лает! — промолвила Медж.
— И я тоже первый раз слышу, — отвечал Скифф Миллер.
Медж поглядела на него с улыбкой. По-видимому, этот человек — большой шутник.
— Ну ещё бы, — сказала она, — ведь вы с ним познакомились пять минут тому назад!
Скифф Миллер пристально поглядел на неё, словно стараясь обнаружить в её лице хитрость, которую эта фраза заставила его заподозрить.
— Я думал, вы догадались, — медленно произнёс он. — Я думал, вы сразу поняли — по тому, как он ластился ко мне. Это мой пёс. И зовут его не Волк. Его зовут Бурый.
— Ах, Уолт! — невольно вырвалось у Медж, и она жалобно поглядела на мужа.
Уолт мгновенно выступил на её защиту.
— Откуда вы знаете, что это ваша собака? — спросил он.
— Потому что моя, — последовал ответ.
Скифф Миллер медленно поглядел на него и сказал, кивнув в сторону Медж:
— Откуда вы знаете, что это ваша жена? Вы просто скажете: потому что это моя жена. И я ведь тоже могу ответить, что это, дескать, за объяснение? Собака моя. Я вырастил и воспитал её. Уж мне ли её не знать! Вот, поглядите, я вам сейчас докажу.
Скифф Миллер обернулся к собаке.
— Эй, Бурый! — крикнул он. Голос его прозвучал резко и властно, и тут же уши пса опустились, словно его приласкали. — А ну-ка?
Пес резко, скачком, повернулся направо.
— Эй, пошёл!
И пёс, сразу перестав топтаться на месте, бросился вперёд и так же внезапно остановился, слушая команду.
— Могу заставить его проделать всё это просто свистом, — сказал Миллер. — Ведь он у меня вожаком был.
— Но вы же не собираетесь взять его с собой? — дрожащим голосом спросила Медж.
Человек кивнул.
— Туда, в этот ужасный Клондайк, на эти ужасные мучения.
Он снова кивнул.
— Да нет, — прибавил он, — не так уж там плохо. Поглядите-ка на меня: разве я, по-вашему, не здоровяк?
— Но для собак ведь это такая ужасная жизнь — вечные лишения, непосильный труд, голод, мороз! Ах, я ведь читала, я знаю, каково это.
— Да, был случай, когда я чуть не съел его как-то раз на Мелкопёрой реке, — мрачно согласился Миллер. — Не попадись мне тогда лось на мушку, был бы ему конец.
— Я бы скорей умерла! — воскликнула Медж.
— Ну, у вас здесь, конечно, другая жизнь, — пояснил Миллер. — Вам собак есть не приходится. А когда человека скрутит так, что из него вот-вот душа вон, тогда начинаешь рассуждать по-иному. Вы в таких переделках никогда не бывали, а значит, и судить об этом не можете.
— Так ведь в этом-то всё и дело! — горячо настаивала Медж. — В Калифорнии собак не едят. Так почему бы вам не оставить его здесь? Ему здесь хорошо, и голодать ему никогда не придётся, — вы это сами видите. И не придется страдать от убийственного холода, от непосильного труда. Здесь его нежат и холят. Здесь нет этой дикости ни в природе, ни в людях. Никогда на него не обрушится удар кнута. Ну, а что до погод, то ведь вы сами знаете: здесь и снегу-то никогда не бывает.
— Ну, уж зато летом, извините, жара адская, просто терпения нет, — засмеялся Миллер.
— Но вы не ответили нам! — с жаром продолжала Медж. — А что вы можете предложить ему в этих ваших северных краях?
— Могу предложить еду, когда она у меня есть, а обычно она бывает.
— А когда нет?
— Тогда, значит, и у него не будет.
— А работа?
— Работы вдоволь! — нетерпеливо отрезал Миллер. — Да, работы без конца, и голодуха, и морозище, и все прочие удовольствия. Всё это он получит, когда будет со мной. Но он это любит. Он к этому привык, знает эту жизнь. Для нее он родился, для нее его и вырастили. А вы просто ничего об этом не знаете. И не понимаете, о чём говорите. Там его настоящая жизнь, и там он будет чувствовать себя всего лучше.
— Собака останется здесь, — решительно заявил Уолт, — так что продолжать этот спор нет никакого смысла.
— Что-о? — протянул Скифф Миллер, угрюмо сдвинув брови, и на его побагровевшем лбу выступила упрямая складка.
— Я сказал, что собака останется здесь, и на этом разговор окончен. Я не верю, что это ваша собака. Может быть, вы её когда-нибудь видели. Может быть, даже когда-нибудь и ездили на ней по поручению хозяина. А то, что она слушается обычной команды северного погонщика, это ещё не доказывает, что она ваша. Любая собака с Аляски слушалась бы вас точно так же. Кроме того, это, несомненно, очень ценная собака. Такая собака на Аляске — клад, и этим-то и объясняется ваше желание завладеть ею. Во всяком случае, вам придётся доказать, что она ваша.
Скифф Миллер выслушал эту длинную речь невозмутимо и хладнокровно, только лоб у него ещё чуточку потемнел, и громадные мускулы вздулись под чёрным сукном пиджака. Он спокойно смерил взглядом этого стихоплёта, словно взвешивая, много ли силы может скрываться под его хрупкой внешностью.
Затем на лице Скиффа Миллера появилось презрительное выражение, и он промолвил резко и решительно:
— А я говорю, что могу увести собаку с собой хоть сию же минуту.
Лицо Уолта вспыхнуло, он весь как-то сразу подтянулся, и все мышцы у него напряглись. Медж, опасаясь, как бы дело не дошло до драки, поспешила вмешаться в разговор.
— Может быть, мистер Миллер и прав, — сказала она. — Боюсь, что он прав. Волк, по-видимому, действительно знает его: и на кличку «Бурый» откликается и сразу встретил его дружелюбно. Ты ведь знаешь, что пёс никогда ни к кому так не ластится. А потом, ты обратил внимание, как он лаял? Он просто был вне себя от радости. А отчего? Ну, разумеется, оттого, что нашёл мистера Миллера.
Бицепсы Уолта перестали напрягаться. Даже плечи его безнадежно опустились.
— Ты, кажется, права, Медж, — сказал он. — Волк наш не Волк, а Бурый, и, должно быть, он действительно принадлежит мистеру Миллеру.
— Может быть, мистер Миллер согласится продать его? — сказала она. — Мы могли бы его купить.
Скифф Миллер покачал головой, но уже совсем не воинственно, а скорей участливо, мгновенно отвечая великодушием на великодушие.
— У меня пять собак было, — сказал он, пытаясь, по-видимому, как-то смягчить свой отказ, — этот ходил вожаком. Это была самая лучшая упряжка на всю Аляску. Никто меня не мог обогнать. В тысяча восемьсот девяносто пятом году мне давали за них пять тысяч чистоганом, да я не взял. Правда, тогда собаки были в цене. Но не только потому мне такие бешеные деньги предлагали, а уж очень хороша была упряжка. А Бурый был лучше всех. В ту же зиму мне за него давали тысячу двести — я не взял. Тогда не продал и теперь не продам. Я, видите ли, очень дорожу этим псом. Три года его разыскиваю. Прямо и сказать не могу, до чего я огорчился, когда его у меня свели, и не то что из-за цены, а просто… привязался к нему, как дурак, простите за выражение. Я и сейчас просто глазам своим не поверил, когда его увидал. Подумал, уж не мерещится ли мне. Прямо как-то не верится такому счастью. Ведь я его сам вынянчил. Спать его укладывал, кутал, как ребёнка. Мать у него издохла, так я его сгущенным молоком выкормил — два доллара банка. Себе-то я этого не мог позволить: черный кофе пил. Он никогда никакой матери не знал, кроме меня. Бывало, всё у меня палец сосёт, пострелёнок. Вот этот самый палец. — Скифф Миллер так разволновался, что уже не мог говорить связно, а только вытянул вперёд указательный палец и прерывистым голосом повторил: — Вот этот самый палец, — словно это было неоспоримым доказательством его права собственности на собаку.