Я вернулся к столу, уставился в компьютер, пробежал глазами список писем и остановил взгляд на старом письме от Шевцова – это был ответ на мое сообщение о том, что я хочу записаться в парусную секцию. Я нажал «ответить», набрал текст и нажал «отправить». Ой, что я сделал.
Минуту я просидел, глядя в монитор и надеясь, что Шевцов сейчас катает какую-нибудь свадьбу, а не сидит в интернете и не читает мое послание. Но он прочел и ответил.
«Через 20 минут у центрального универмага».
Германия и полный нос
В машине Шевцова на заднем сиденье сидел Репа с каким-то пришибленным и одновременно нахальным видом, как подкрадывающаяся к мяснику дворняга. Шевцов невозмутимо вел машину. Я сидел рядом с Шевцовым впереди.
– Серег, останови у магазина, – пробурчал Репа с заднего сиденья.
Шевцов ничего не ответил Репе, и тот дотронулся до его плеча рукой:
– Сигарет купить.
Плечо Шевцова от этого прикосновения окаменело, и Шевцов коротко бросил:
– Позже. Сначала набережную проверим.
Я держал в одной руке свой блокнот, в котором записал все места, где надо было искать деда, а в другой руке – карту города. Переводя взгляд с блокнота на карту и обратно, я пытался в уме составить оптимальный маршрут – то есть такой, чтобы мы успели проверить как можно больше мест за как можно меньшее время. Мы начали с набережной. Она была вся перекопана и заставлена башнями плитки и кирпичей, потому что ее решили ремонтировать, – людей на ней почти не было. И деда тоже. Затем мы свернули и взобрались на холм, куда мы когда-то ходили с дедом запускать воздушных змеев. Потом спустились с холма и проехали мимо завода, где дед когда-то работал, мимо кинотеатра, куда он меня водил, и мимо автовокзала – это предложил Шевцов, я был с ним не согласен, но кивнул. И заодно мимо железнодорожного вокзала – это снова была идея Шевцова.
– А вдруг он решил куда-нибудь поехать, – сказал мне Шевцов.
Куда, спрашивается. Единственный раз, когда дед уезжал из нашего города, случился лет пять назад. Ездил он в Москву в немецкое посольство. Моя мать уговорила его подать документы на выезд в Германию – на уговоры ушло примерно полгода. «Необязательно туда и вправду переселяться, – говорила она. – Просто получим разрешение. На всякий случай». Из нас троих только дед как стопроцентный кристальный немец имел право получить это разрешение. Ему пришлось собрать кучу бумажек – вернее, это мать вместо него их собрала, он бы взбунтовался на первой же справке. А потом его вызвали в немецкое посольство в Москве на какое-то специальное собеседование, где немецкий чиновник, «молодой кабан в галстуке», как выразился дед, должен был проверить, действительно ли немецкое происхождение деда и его немецкий язык не вызывают сомнений. На третьем вопросе о маме и папе дед не выдержал, встал, рявкнул: «Ich hab die Nase voll» – что в буквальном смысле означает «У меня нос полный», а в переносном «Хватит с меня» – и вышел из кабинета, грохнув дверью. В коридоре ждали своей очереди заскорузлые мужики в кепках и негнущихся пиджаках, ветхие старушки в платках и галошах, бледные женщины в парадных блузках – все они тоже были российскими немцами, Russlanddeutsche, которых должны были проверить. Чтобы приехать сюда, они несколько дней тряслись в плацкартных вагонах, а теперь ерзали на пластиковых стульях, волновались и смущенно улыбались, как будто добиваться разрешения на выезд в Германию было чем-то постыдным. Дед не ответил на их расспросы, на секунду застыл, открыв рот, но так и не решился сказать этим людям, что все это Narretei – издевательство, глупость! Говоря по правде, он не знал, что же на самом деле им надо сказать. А посему он закрыл рот, покинул посольство и пустился по улице куда глаза глядят. Только к вечеру он случайно вышел к какой-то станции метро. «Дурацкий город, все дома одинаковые – даже те, что выглядят по-разному», – говорил он нам спустя сутки, когда уже вернулся домой. Мама пробормотала, что неужели нельзя было вытерпеть допрос в посольстве. Дед взвился: он всю жизнь много чего терпел, ну а сейчас ему «помирать не за горами», и терпеть он больше не будет. «Даже ради внука?» – спросила мама, ткнув в меня пальцем. «Якоб! – обратился ко мне дед, заглядывая мне в лицо горящими, как угли, глазами. – Я могу ради тебя сдохнуть, но унизиться я не могу. Ты это понимаешь?» В этот момент я вдруг вспомнил, как дед читал мне на ночь «Книгу джунглей» и выл в темное окно, изображая вой Акелы. Я сглотнул и торжественно наклонил голову – я его понимал. На следующий день дед пожелтел, как морковка, его затошнило желчью и скрутило от боли – у него случился очередной приступ холецистита от пережитой накануне злости. Деда увезли на «скорой», мать плакала и кусала себе ногти, повторяя, что она во всем виновата. Через несколько недель, когда дед благополучно вернулся домой из больницы, из немецкого посольства пришел конверт с разрешением на переселение. Мать спрятала конверт и больше о Германии не заговаривала.
Итак, мы проверили железнодорожный вокзал – никакого деда, разумеется, – и там тренер Репа наконец смог купить себе сигареты. Жадно покурив у киоска, он вернулся в машину и сказал, запнувшись:
– Сер… Серега, уже восемь.
Шевцов посмотрел на часы, помолчал и повернулся ко мне:
– Яша, мы твоего деда будем искать и найдем, но сейчас есть еще одно дело. У Репы… у Александра Николаевича есть дочь, с которой он не виделся уже…
– Не надо, не надо, – торопливо запротестовал Репа.
– Он давно с ней не виделся, – продолжал Шевцов, серьезно глядя мне в глаза. – И ему нужно с ней… – он замолк, подбирая слово, – помириться.
Репа и мы в Зазеркалье
Я как будто попал внутрь фильма, настолько все было диковинно и нереально. Полутемный коридор огромной квартиры уходил далеко вперед и загибался дугой, справа и слева мерцали расписанные странными рисунками двери комнат. На одной танцевала русалка, на другой изрыгал огонь дракон, на третьей в лабиринте плавали глаза и уши, на четвертой происходило что-то совсем непонятное – битва ломаных линий. Из комнаты в комнату бродили смеющиеся и переговаривающиеся парни и девушки, где-то играли на гитаре и пели, где-то танцевали, топая по паркету, и звенели бутылками. Под ногами вертелась дворняга, хвост бубликом, за дворнягой бегали мальчишка и девчонка лет пяти. Нас впустил в квартиру парень, держащий на руках девушку. Девушка хохотала, обхватив его шею руками. Парень ничего у нас не спросил, просто улыбнулся и понес девушку дальше по коридору. Никто в этой сумасшедшей квартире не спрашивал нас, кто мы такие и чего хотим, – все проходящие по коридору кивали нам, как хорошим знакомым. Мы добрались до третьей комнаты, откуда доносились звуки гитары, и заглянули туда. Двое парней в очках – один маленький и бритый наголо, другой кудрявый и длинный – сидели на табуретках у окна. Бритый пел, кудрявый играл. На полу вокруг них сидели зрители – яблоку негде приземлиться. Шевцов задержался в дверях, слушая песню, и я тоже, а Репа, который с момента нашего входа в квартиру обливался потом и прятал под мышками свои дрожащие руки, пошел по коридору дальше и пропал за углом. Мы нашли его на переполненной людьми кухне. Сразу шестеро сидели за крохотным столом и пили вино, двое мыли посуду в четыре руки, у плиты стояла девушка с торчащим на макушке хвостом медных волос. Она держала на бедре маленького мальчика – наверное, ему был год, не больше – и следила за туркой с кофе, поставленной на огонь. Репа протиснулся к девушке и встал рядом. Девушка подняла голову, посмотрела на него – и я сразу понял, что это и есть дочь Репы. И еще я понял, что уже где-то видел и эту девушку, и ее сына. Только не мог вспомнить где.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});