Читать интересную книгу Гибель Византии - Александр Артищев

— Почему ты не подчинился моему приказу и не остановил корабль?

— Ты потопил мое судно, мое достояние и дорого заплатишь за это Республике!

— Я заплачу ей твоей головой, — нахмурившись, произнес паша, поднимаясь с подушек.

— Уберите его!

— Османская собака! — в ярости закричал Ритчи, бросаясь вперёд.

Но стражники, схватив его, повалили на пол и принялись ногами избивать сыплющего проклятиями венецианца.

— Обезглавьте его, — паша повернулся, чтобы уйти.

К нему приблизился начальник охраны и что-то тихо спросил.

— И всех остальных тоже!

Упирающегося капитана выволокли из зала. Саган-паша повернулся к коменданту крепости Румели-хиссар и тот тут же сделал шаг вперед.

— Начиная с этого дня, ты будешь топить всех подряд, кто будет противиться досмотру. Надо прекратить подвоз продовольствия в Константинополь. Так повелел нам владыка наш, султан!

У самого выхода Саган-паша остановился.

— Для этого дерзкого обезглавливание — слишком лёгкая смерть, — злобно усмехаясь проговорил он. — Посадите его лучше на кол, это будет хорошим уроком для остальных. А перед тем, на его глазах, казните всю его команду.

Ажурные створки дверей тихо закрылись за пашой.

ГЛАВА IV

Кресло на колёсах было придвинуто к самому окну, и через распахнутые ставни ветер доносил душистый аромат цветущего липового дерева. Тонкие старческие руки Феофана, испещрённые голубыми прожилками вен, изредка и беспричинно вздрагивали, глаза сосредоточились на некой точке небосвода. Третий час он пребывал в состоянии раздумья, и это не было пустым времяпровождением.

Когда-то давно, когда он был еще совсем молод и полон сил, в одной из бесчисленных приграничных стычек с боевыми отрядами турок-османов, он был вместе с конем опрокинут на землю. Упав спиной на каменистую почву, он поначалу не почувствовал боли и некоторое время пытался подняться самостоятельно. Пока не впал в беспамятство. Этот день изменил всю его последующую жизнь — ноги навсегда отказались служить ему. Личный врач императора Мануила II, осмотрев привезённое в Константинополь неподвижное тело, бесстрастно заявил: «Мне жаль говорить тебе это, витязь, но позвоночник твой серьёзно поврежден. Ты никогда более не сможешь ходить».

Феофан воспринял приговор с удивительным спокойствием. Осознание своей увечности вошло в него прочно, как входит лезвие меча в хорошо подогнанные ножны. Был призван искусный мастер, в течении двух дней соорудивший удобное кресло-каталку, которое и вместило в себя парализованное тело и за несколько десятилетий ставшее как бы неотъемлемой частью своего хозяина.

От природы наделённый острым умом и развитым воображением, Феофан долгие годы проводил за изучением богатой фамильной библиотеки. В которой преобладали труды античных философов, учёных и общественных деятелей. Тяжелые фолианты на богословские темы не привлекали его. Он сумел избежать отчаяния и опустошённости, сопутствующих тяжкому увечью, краха надежд и честолюбивых устремлений. И нашел в себе силы не свернуть на путь, ведущий отчаявшихся к религиозному самоотрицанию, к отказу от радостей и тягот земного существования.

Человеческая мысль, вытисненная красными и чёрными буквами на желтых пергаментных листах, открывала ему все новые и новые горизонты познания. Но, как следствие, умственное перенапряжение, усугубляемое вынужденным затворничеством вызвало у него глубокую депрессию. Дурную услугу оказала ему и отточенная логика, которая сметая с пути хитроумные софизмы, взлетала в высшие сферы, стремилась обособиться от окружающей реальности, постепенно подтачивая и разрушая сознание.

«Вся суть человеческого существования — абсолютная бессмысленность перед Вечностью и Мирозданием, непознаваемое в неведомом, безрезультатность в отсутствии цели».

«Человеческая жизнь, как и жизнь вообще — лишь ненужная случайность, неосторожно обороненная Творцом на его пути в непостижимые глубины вселенского самопознания….»

Листы с подобными записями густо устилали столы и пол в библиотеке, в месте добровольного заточения Феофана.

В одной из кризисных ситуаций, находясь на полшага от нервной горячки, Феофан вдруг осознал, что близок к утрате рассудка и вновь усилием воли сумел изменить свой образ жизни. Он стал больше появляться на людях, участвовать в общественной жизни, посещать званые вечера и философские диспуты. Хотя и не раз подмечал, как тягостно действует на окружающих вид прикованного к креслу калеки.

Способность к глубоким умозаключениям, к быстрым и нетривиальным решениям помогла ему войти в русло большой политики, которую Византия, хотя и утратившая былое могущество, но продолжавшая оставаться крупным культурным и религиозным центром, вела среди окружающих народов. Входя во всё большее доверие при императорском дворе, он не задумываясь срывал один покров за другим, обнажая для себя сложные, запутанные связи между влиятельнейшими людьми цивилизованного мира.

Довольно скоро он уяснил для себя, что ключ, ведущий к успеху и власти над людьми — количество отобранной и тщательно обработанной информации, способной возвысить или, наоборот, уничтожить человека. И он повсеместно пользовался своими знаниями: мозговая работа приносила ему почти физическое наслаждение, постепенно становясь единственным смыслом существования.

Шли годы; сменялись и уходили в небытие министры, сановники и военачальники. Вскоре Феофан встал во главе обширной разведывательной сети, держащей своих осведомителей во всех царствующих дворах европейских и азиатских государств. Эта тайная, незримая для посторонних глаз организация была более чем необходима: каждая война, любой затяжной конфликт болезненно отражался на благосостоянии Империи. Дорогие, оплаченные полновесным золотом, но крайне важные сведения стекались к Феофану значительно раньше, чем ко многим его конкурентам в крупнейших державах. Даже итальянские республики, немалую часть своих доходов с торговли перечисляющие в карманы разведывательных служб не имели таких осведомителей, какими безраздельно владела византийская дипломатия. Нередко в качестве устрашения ею пускались в ход и яд, и кинжал, порой строптивые исчезали безвести и навсегда, а искушённые становились заложниками собственных интриг.

Но для Империи наступали тяжёлые времена: на протяжении нескольких столетий Византия, находясь в центре противоречивых устремлений Запада и Востока, получала удары с обеих сторон. Её могущество и слава постепенно угасали, и отмерив срок в почти тысячелетие, империя оказалась у опасной черты.

Как преследуемая Роком, Византия неудержимо шла навстречу своей гибели. Сотрясаемая междоусобицами и волнениями, она терпела военные поражения от своих прежних союзников и вассалов. И вскоре оказалась один на один с воинственным османским султанатом, вынашивающим дальнейшие планы захвата земель. Но и здесь был найден временный выход — загодя распознав опаснейшего врага, Феофан предпринял необходимые меры, и вскоре в окружении султана и наиболее влиятельных турецких вельмож появилось немало людей, позвякивающих в кошелях византийским золотом.

Опасность прямого вторжения обошла Византию стороной, но дела шли все хуже и хуже. Государство беднело и приходило в упадок, торговля не приносила прежних доходов, а разросшийся, как гигантская язва, пригород Константинополя — Галата — пристанище генуэзских купцов, медленно пожирал экономику Империи, подводя её к неминуемому краху.

Феофан не мог не видеть этого, но его доклады василевсу Иоанну VIII отличались сдержанностью: любой агрессивный шаг по отношению к генуэзской колонии привел бы к резкому ухудшению отношений с могучей торговой республикой. Недопустимо было в те сложные времена терять важного союзника, приобретая тем самым в его лице опасного врага. И Феофан, скрепя сердце, ограничивался лишь пристальным наблюдением за усиливающимся влиянием галатских купцов, не теряющих крепкой связи со своей метрополией. По его совету, император сделал попытку ограничить влияние выходцев из Лигурии, увеличив в противовес им льготы венецианцам, давним соперникам Генуи. Таким образом, старый дипломат, играя на противоречиях между конкурентами, обращал на пользу Империи их непрекращающиеся разногласия.

Лишенный возможности самостоятельно передвигаться, Феофан приблизил к себе Алексия, сына опального тверского боярина, изгнанного за пределы страны за свое участие в мятеже против Михаила, великого князя Московского. Умный и исполнительный северянин быстро вошел в курс планов и расчетов Феофана и стал на советах держать слово своего хозяина, к тому времени уже отошедшего от официальных должностей и предпочитающего держаться в тени. Кроме Алексия, кроме разветвлённой сети осведомителей и негласных сторонников, под рукой у Феофана всегда находилось несколько десятков человек, готовых на всё по приказу своего господина, и мрачная слава о них разносилась далеко за пределами Византии.