— Решено, запускаем на выездную комиссию Устюжина, — заключил ночное бдение Мущинкин.
А на другое утро, едва Мущинкин появился в кабинете, ему позвонил директор КБ и сказал, что сверху пришло указание послать в Голодандию химика.
— Мы подработали кандидатуру Устюжина, — сообщил Мущинкин.
— Ты что — глухой? — заорал директор. — Устюжин — слаботочник, а нужен химик!
— Да ты же знаешь, какие у нас химики! — засмеялся Мущинкин. — Вшивая команда.
Так называли между собой руководители КБ химический отдел. Один Суржиков был в порядке, и то беспартийный, остальные — смотреть не на что. Начальница же отдела, жена престарелого академика, неуклонно переходила из декрета на больничный, потом в отпуск, потом снова в декрет. Она уже дала жизнь четверым, и, по наблюдениям Мущинкина, любящая чета решила на этом не останавливаться.
Директор сказал свою нелепицу и уехал в Кисловодск, в правительственный санаторий «Черные глыбы», по горящей путевке. Мущинкин, не мешкая, отправил Устюжина в поликлинику за медицинской справкой, чтобы затем сразу поставить его на выездную комиссию, включавшую, кроме «тройки», еще двух дряхлых цареубийц, прикрепленных к партийной организации КБ.
И тут случилась несообразность, настолько дикая, что Мущинкин не смог на нее должным образом прореагировать — она не вписывалась в его миропонимание и потому, удивив и на время расстроив, сплыла с души, не оставив следа. Ему позвонили по «вертушке» из секретариата Главного идеолога и спросили, оформлен ли работник на поездку в Голодандию. Удивленный, что этой поездке придается такое значение, Мущинкин ответил: кандидатура подработана и сейчас проходит медицинский осмотр. «Затянули вы очень», — произнес недовольный голос. В последнее время у партийно-бюрократического аппарата выработалась привычка ласково подтрунивать над своей чиновничьей сутью. Этим лукавым самоуничижением утверждалась его, аппарата, необходимость в государственной жизни.
— Мы ведь чиновники, — посмеиваясь, сказал Мущинкин. — Любим покопаться. Зато уж ставим крепко.
— Хватит волынить, — влепился в барабанную перепонку мертвый голос Главного идеолога. Он, видимо, слушал разговор по другой трубке. — Страна гибнет. Немедленно отправить человека.
Мущинкин заверил, что все идет своим чередом: будет справка, сразу ставим на выездную, потом райком…
— Забюрократились, — прервал его самый косный бюрократ во всей партийной системе. — Работник-то хоть дельный?
— Дельный! Член бюро первичной организации. Общественник. Лучший слаботочник КБ.
— Какой еще слаботочник? — Голос оживился злобой. — Вам русским языком сказано — химик!
Главный идеолог швырнул трубку, прежде чем Мущинкин смог объяснить ему, почему послать химика не представляется возможным.
Неприятный разговор и совсем обескураживающий финал, но сознание собственной правоты помогло Мущинкину сохранить хладнокровие. Гнев высокого начальства лишь в исключительных обстоятельствах поражает цель. Аппарат научился безошибочно амортизировать игру начальственных страстей. Все-таки он решил посоветоваться со Ступаком.
— А чего же ты не объяснил ему, что у нас невыездной отдел, сплошь жи… евреи, а начальница всегда при исполнении супружеских обязанностей?
— Я хотел, но не успел. Он бросил трубку. Может, подработать бумагу в ЦК?
— Можно. Постой, мы о Суржикове забыли. Он не… с пятым пунктом, не в декрете, не сидел…
— Но он только что был в поездке… — Мущинкин побледнел. — А что, если это его происки? У него же рука…
— Олег Петрович — гора, — уважительно сказал Ступак. — Говорят, идет на зампреда.
— А я слышал, редактором «Литературной газеты».
— Нужна ему эта помойка. Ему министерство давали — не взял. Большому кораблю — большое плавание.
— Неужто Суржиков к нему подкатился? — задумчиво сказал Мущинкин. — В тихом омуте черти водятся. Ну, погоди, косой, Олегу Петровичу сейчас не до тебя, а мы рядом. Допечем так, что назад в мамку запросишься.
На следующий день Суржикова вызвали в партком. Он явился ни жив ни мертв. В глубине души он никогда не верил, что галантное приключение в Японии сойдет ему с рук. Едва вернувшись домой, он принялся писать объяснительную записку, но получилось до того глупо и неубедительно, что опускались руки. Погас свет, села на колени, расстегнула кофточку, открыла грудь… тьфу!., чушь какая-то. А главное, сам собой напрашивается вопрос: почему к другим не села, а именно к тебе? Не села же она к Олегу Петровичу, значит, поняла, к кому можно сесть. Не пытайся выкрутиться, Суржиков. Ты исказил образ советского специалиста в глазах японской общественности, скомпрометировал наше КБ, подвел страну. А он будет жалко лепетать, что это в последний раз, что он исправится, самоотверженным трудом искупит свою вину. Конечно, его не послушают, и будет общественный суд, похабные вопросы под видом уточнения обстоятельств, смешки, ханжеские, лицемерные нравоучения тайных развратников, которые тринадцатую зарплату отдадут, дай только подержаться за голую грудь японки… Но кто его все-таки заложил? Неужели Олег Петрович, а ведь дал слово, что никому не скажет. Как-то не похоже на него, слишком мелочно. Фирмачи? Чего ради? В отместку, что он попортил им кровь. Но широкий жест Олега Петровича дал им куда больше, нежели они рассчитывали. Гейши или, как их там, отессы? А им-то какая корысть? Нечего голову ломать. У них всюду есть глаз, от них ничего не скроется, и в собственной квартире, и на службе, и в токийском баре ты весь как на ладони.
— Докатились, Суржиков? — Мущинкин не встал из-за стола, не протянул руки, хотя обычно был обходителен с посетителями, особенно беспартийными.
— Я хотел сам прийти, — пролепетал Суржиков. — Даже заявление на себя написал… Я, правда, ничего не делал… Они, знаете, какие нахальные…
— Вы бы уж помолчали о нахальстве. Имейте в виду, Суржиков, своим поведением вы поставите себя вне рядов партии.
— Я беспартийный, — напомнил Суржиков.
— И очень плохо. Если вы будете себя так вести, мы примем вас в партию и вышвырнем вон. Чтобы не засоряли ряды. Попомните вы Голодандию!
— Японию, — поправил Суржиков.
— Какую еще Японию? — не понял Мущинкин. — Ах да, Япония! Много у нас сотрудников было в Японии? Кроме директора — никого. И после такого путешествия вы пользуетесь связями, чтобы отобрать у ваших товарищей поездку в нищую Голодандию!..
— О чем вы? — в отчаянии вскричал Суржиков, хотя на самом дне отчаяния затеплился огонек надежды — гейши не имеют отношения к его вызову в партком.
— Как о чем? — опешил Мущинкин, видя, что собеседник искренне обескуражен. — О поездке в Голодандию.
— На кой она мне сдалась? Я же был там!
— То-то и оно! — вновь завелся Мущинкин. — На золотишко дешевое потянуло, на китайские рубашечки?..
И тут Суржиков окончательно понял, что японский инцидент не имеет никакого отношения к происходящему. Он сразу успокоился.
— Рубашку я уже купил. Мне в Голодандии делать нечего. Я и не слыхал об этой поездке. — Голос его звучал твердо.
— Как не слыхали, когда все только об этом и говорят. Люди работать перестали.
— А я не переставал. У меня за время отсутствия столько скопилось — не разгребешь.
— Можете написать, что вы не претендуете на эту поездку? — успокаиваясь, спросил Мущинкин.
— Да ради Бога!..
— Садитесь. Вот бумага, ручка: пишите… В партком КБ… ФИО… заявление. «В связи с крайней занятостью по месту основной работы и плохим состоянием здоровья, подорванным тяжелым климатом Японии, а также сознавая свои обязательства перед коллективом и товарищами, не имевшими длительное время зарубежных поездок, ехать в Голодандию категорически отказываюсь». Подпись.
Мущинкин взял заявление, прочел его про себя, шевеля губами, и спрятал в карман коверкотовой «сталинки».
Этот строгий полувоенный китель был проявлением легкой и неопасной фронды. После так называемого разоблачения культа личности большинство партийных руководителей поспешило напялить костюмы-тройки и галстуки. Но не все оказались конформистами, гвардейцы духа, верные милой тени (при всех отдельных ошибках этой тени), не изменили аскетическому облику большевика строгих и ласковых сталинских дней.
— Ну и хорошо, Суржиков, так держать. В партию хочешь? — Мущинкин всем беспартийным говорил «вы», оставляя сердечное «ты» лишь для настоящих товарищей, но сейчас он испытывал такое доверие к Суржикову, что подарил его этим братским обращением.
— В какую? — не понял Суржиков, но тут же спохватился: — Спасибо, товарищ Мущинкин, я еще не готов.
— Я тебя не тороплю. Будь здоров. Постой, а правда, в Голодандии золотишко баснословно дешевое?
— Не знаю, нам не давали карманных денег.