Долорес сняла трубку, чтобы позвонить Кэрри Ричардс.
На первой же съемке выяснилось, что работать перед тремя десятками техников из съемочной группы и вполовину не так страшно, как боялась Кэрри. Смешной толстячок режиссер, так и сыпавший шутками, — он строил из себя педика, что почему-то забавляло группу, — помогал ей на каждом шагу. Зная, что ей все в новинку, режиссер чуть не перед каждым кадром отводил ее в сторонку и показывал, как он желает, чтобы Кэрри действовала, и что ей нужно внушить зрителю. Если возникали проблемы, режиссер решал их с ней наедине, чтобы не конфузить Кэрри перед группой.
В четверг вечером он сказал ей на прощанье, что у нее все отлично вышло и что он надеется еще с ней поработать.
— Киска, тебе суждено стать знаменитой моделью, уж поверь мне. У меня глаз на таланты, а уж о твоей внешности, что и говорить!
Он забавно помахал рукой, опять изображая педика, и Кэрри счастливая вышла из студии. Нью-Йорк окружал ее, как золотое облако. Она больше не мучилась от гложущей неуверенности в себе, от неприкаянности, так донимавших ее с прошлой зимы, когда умер отец.
Все притихло в нежных сумерках поздней весны. Кэрри остановилась и купила газету в киоске у своего нового жилья.
Скудно меблированная квартира была пока чужой и непривычной. Запирая за собой дверь, Кэрри подумала, что нужно сразу же начать обживать ее: купить диванные подушки, повесить что-то на стены, расставить какие-нибудь безделушки. Из первого же заработка, решила она.
Проверила автоответчик — ей опять звонила Долорес Хейнс, та, что, по рекомендации агентства, собиралась поселиться вместе с ней. Кэрри в очередной раз перезвонила в отель Долорес, но той опять не было в номере.
Кэрри устроилась на облюбованной половинке двуспальной кровати и взялась писать матери:
«Дорогая мама!
Прости меня, что до последней минуты я не посвящала тебя в мое намерение снять жилье в Нью-Йорке и прожить здесь весь этот год. После окончания колледжа на меня навалилось столько разного, что я долго не могла определиться.
Сейчас объясню тебе, как я рассуждала: я знаю, что хорошенькая, а раз так, почему бы не извлечь дополнительный выигрыш из своей внешности? Многим девушкам, чтобы прожить, приходится работать с девяти до шести, но мне это не обязательно. Мама, ну неужели и мне занять место в серой толпе девиц, которые каждый год в июле заполняют Манхэттен?
Я избрала иной, интересный путь. Все вокруг меня находится в постоянном движении, я чувствую, что живу и чего-то добиваюсь. Мне бы хотелось полгода зарабатывать рекламой, потом пожить на потиражные! Представляешь — иметь возможность путешествовать! Или уехать в Европу и заняться литературой!
Я хочу писать. Но вот вопрос: о чем мне писать? Нужен жизненный опыт, нужно врасти в материал, нужно время на осмысление. Пока что я продолжаю вести дневник. Возможно, в будущем дневник и станет источником, из которого я сумею черпать материал, ведь так поступали и Генри Джеймс, и Андре Жид, и другие тоже.
Ты знаешь, что я стремлюсь завести собственную семью. Может быть, моя нынешняя работа позволит мне расширить круг общения, встретиться с интересными людьми. Я была бы счастлива, если бы могла достигнуть своей цели за год, но года может и не хватить, тем более что я мечтаю о такой семейной жизни, которая была бы не хуже, чем у тебя с отцом — основанной на зрелости чувств и мудрости, на честности и подлинной привязанности.
Кстати, я уже побывала здесь на приеме, но там были только довольно пожилые люди, мне же хочется познакомиться с ровесниками и единомышленниками.
Я буду держать тебя в курсе всех новостей и надеюсь, что на День благодарения мы увидимся.
Не беспокойся за меня!
С любовью, Кэрри».
Сумерки сгущались, за окнами улица погрузилась в розоватый, будто светящийся туман. Кэрри заклеила письмо в конверт, перешла в гостиную и зажгла свет. Приподнятое настроение не оставляло ее. Кэрри отыскала свою рабочую сумку, достала блокнот и уселась с ним на диван.
Раскрыв блокнот, она начала записывать:
«10 июня. За эти несколько дней на Манхэттене я уже перезнакомилась с множеством разного народа. Где бы я ни появилась, передо мной расстилается красный ковер, все любезны и услужливы, все ведут себя со мной так, будто я что-то собой представляю. Безусловно, студенческие связи сыграли здесь свою роль: несколько телефонных звонков друзьям моих друзей — и пошло, пошло по самому высокому уровню. Жемчужина моей коллекции знакомств — Джефри Грипсхолм, которого светская хроника титулует не иначе, как «самый завидный мужчина в городе». Он унаследовал состояние миллионов в восемьдесят, известен как собиратель предметов искусства и как биржевой брокер. Правда, в качестве кавалера он оставляет желать много лучшего, но тем не менее он постоянно в самом центре светской жизни Нью-Йорка. Сомневаюсь, чтобы я представляла большой интерес для него, — мне показалось, что он из тех, кого зовут тихими пьяницами, потому что после нескольких рюмок его светский лоск делается невыносимо вязким».
— Кэролайн, мои анж!
Джефри Грипсхолм, собственной персоной. По-английски он произносит слова с невероятно аффектированным гарвардским акцентом, однако предпочитает говорить по-французски, ибо считает себя полиглотом.
Кэрри уже приходило в голову, что его интерес к ней связан именно с этим языком, который она изучала в двенадцать лет. Есть с кем побеседовать.
— Коман са ва, ма белль? — спросил Джефри на своем жутком французском, составлявшем предмет его особенной гордости, и, не дожидаясь ответа, принялся декламировать из Бодлера.
Читал он звучно, драматично, подчеркивая окончания слов, что было нелегко из-за гарвардского произношения, из-за которого он будто катал шарики во рту.
— Это было стихотворение Бодлера, дорогая, название которого вам, конечно, не угадать! — провозгласил Джефри.
— Оно называется «Приглашение к путешествию», — ответила Кэрри.
— Бог мой, вы просто немыслимое существо! Все считают, что стихи называются «Luxe Calme et Volupte», чему виной картина Матисса, натюрельман!
— Но Матисс позаимствовал бодлеровскую строчку. Джефри чмокнул в трубку, изображая звук поцелуя.
— Готов прославить вас в веках, мадемуазель Ричардс, как несравненную ценительницу прекрасного и как предмет всеобщего восхищения! Вы же и впрямь красотка. Составьте компанию мне сегодня вечером, мой свет, и я обещаю вам нечто гораздо большее, чем только пиршество духа, — соль Аттики, ту чашу, что радует, но не пьянит: общество доподлинного лорда и защиту от низких побуждений отдельных личностей! Кха! — он звучно прочистил горло.