Впрочем, когда они были совсем маленькими, было еще хуже. Я постоянно боялась, что умру во сне, свалюсь с лестницы и сломаю себе шею, а они останутся в доме совершенно одни, так что в конце концов им придется съесть мое окоченевшее тело, чтобы не умереть с голоду.
Но, как заметила Джуд, этот вариант все-таки лучше, чем умереть в полном одиночестве и быть съеденным собственной немецкой овчаркой.
21:30. Вспомнила (некстати), что говорится по поводу моей ситуации в книге «Дзен и искусство любви». Когда он приходит, раскрой ему объятия, когда уходит – отпусти. Правда, там было написано, что, когда ученики сидят на циновках и медитируют, они погружаются не в Одиночество, а в Уединенность. А это совершенно разные вещи. Одиночество мимолетно, это дверь, через которую приходят и уходят люди, которых мы любим, а значит, оно – просто часть Жизни… А может быть, это как раз Уединенность, а Одиночество – это…
По-прежнему никаких сообщений.
23:00. Не могу уснуть.
23:15. Ах, Марк, Марк… Я знаю, что до того как мы поженились, я точно так же трепыхалась, точно так же гадала «позвонит – не позвонит». И все-таки тогда все было немного иначе. В конце концов, я знала Марка достаточно давно. Как уверяла моя мамочка – с тех самых пор, как я бегала голышом по лужайке перед домом его родителей.
К тому же Марк разговаривал со мной во сне. Именно из этих разговоров я узнавала, что он думает и чувствует.
«Марк, – говорила я, обращаясь к смуглому, красивому лицу на подушке рядом. – Ведь ты у меня красавец, правда?»
В ответ – глубокий вздох, на лице сменяют друг друга стыд и печаль. Наконец он слегка покачивал головой из стороны в сторону. Это значило «нет».
«А твоя мама тебя любит?»
И снова я чувствую глубокую грусть, вспоминая, как он во сне пытался сказать «нет». Марк Дарси, большой, сильный мужчина, блестящий адвокат и правозащитник, а внутри – все тот же маленький мальчик, несчастный и одинокий, которого в семь лет отправили в частный пансион.
«Ну а я? Я тебя люблю?» – спрашивала я, и он улыбался во сне – улыбался гордой и счастливой улыбкой и кивал, а потом обнимал меня за плечи и прижимал к себе.
Да, мы знали друг друга очень хорошо. Марк был джентльменом, и я доверяла ему полностью и безоговорочно. Он был моим убежищем, которое я не боялась покинуть, чтобы исследовать большой мир. Это было все равно что ненадолго выходить из уютной и бесконечно надежной подводной лодки в полный опасностей океан, а потом возвращаться назад, но теперь… Теперь опасности и беды подстерегают со всех сторон, а надежной гавани нет как нет.
23:55. Что я делаю? Что я делаю?! Зачем я все это затеяла? Почему не захотела оставить все как есть? Да, участь одинокой, безработной, убитой горем женщины – незавидная участь, но я, по крайней мере, оставалась бы матерью своих детей, которая хранит… хранит верность их отцу.
Темная ночь души
19 апреля 2013, пятница (продолжение)
Пять лет. Неужели прошло целых пять лет? Поначалу я не замечала течения времени, задача стояла куда проще: как-нибудь дожить до вечера, дотерпеть, не сойти с ума от боли. К счастью, Мейбл тогда была слишком мала, чтобы что-нибудь понимать, но Билли… До сих пор я вспоминаю, как он бегал по всему дому, повторяя и повторяя: «Мой папа у́мел! (умер)», а в дверях соляными столбами застыли Магда, Джереми и полисмен. Услышав страшную новость, я инстинктивно бросилась к детям, в ужасе прижала к себе. «Что с тобой, мама? Что?!» Гостиная заполнилась представителями официальных правительственных служб и организаций, и кто-то случайно включил телевизор. Как раз передавали новости. На экране появилось лицо Марка и титры:
Марк Дарси. 1956–2008.
Все дальнейшее было как в тумане. Друзья и родственники окружили меня заботой, так что я была как зародыш в матке – душной и к тому же выстеленной войлоком или ватой. Юристы – коллеги Марка – взяли на себя все формальности: завещание, посмертные обязательства, незаконченные дела, личные документы. Я воспринимала происходящее словно бесконечный и немного безумный фильм, снятый в стилистике абсурда. Мне снились сны, в которых Марк был жив. По утрам я часто просыпалась около пяти, и в течение нескольких блаженных мгновений мне казалось, что это был обыкновенный кошмар, что на самом деле все осталось по-прежнему, но потом я вспоминала, и тогда наваливалась боль, которая, пройдя сквозь сердце огромной булавкой, прикалывала меня к постели. В эти минуты я боялась пошевелиться, чтобы боль не распространилась по всему телу, хотя и знала, что через полчаса дети проснутся и мне придется вставать, возиться с памперсами и бутылочками, делая вид, будто все нормально, все хорошо, хотя на самом деле я могла лишь держаться из последних сил, ожидая, пока подоспеет помощь и я смогу запереться в ванной и нареветься как следует, чтобы полчаса спустя вытереть слезы, подкрасить ресницы – и снова в бой, до следующего утра.
Слава богу, у меня были дети. Когда у тебя есть дети, ты не можешь позволить себе развалиться, рассы́паться, опустить руки. Ради них ты должна жить дальше, как бы больно тебе ни было. Жить дальше, двигаться дальше, пусть даже ты не идешь, а ковыляешь. Детям было легче: как я уже говорила, они были достаточно малы, к тому же держать себя с ними (сначала с Билли, а затем и с Мейбл) мне помогала целая армия психологов и специалистов по детской травматической психологии. Это они подготовили «приемлемые версии событий», выработали установки на «истину и искренность», на «разговор по душам» и «прочный тыл», имея который дети могли достаточно безболезненно понять происшедшее и примириться с ним. К сожалению, с точки зрения самого́ «прочного тыла» (только не смейтесь, но имелась в виду я, и никто другой), все происшедшее выглядело совершенно иначе. Ни о каком «безболезненном принятии фактов» не могло быть и речи. Единственным, что я запомнила и что красной нитью проходило через эти бесконечные занятия, сессии и тренинги, был вопрос, сумею ли я выжить. Впрочем, выбора у меня все равно не было. Я должна была раз и навсегда выбросить из головы все мысли и воспоминания, которые так мучили меня после смерти Марка. Наши последние часы вдвоем, плотная ткань его костюма, которую я почувствовала сквозь тонкую ночную сорочку, наш последний поцелуй (прощальный поцелуй, хотя ни он, ни я тогда об этом не подозревали), его взгляд, звук его шагов на лестнице, бесчисленные «если бы» и прочее – все это и многое другое мне необходимо было надежно запереть в самом дальнем уголке памяти, чтобы как минимум не сойти с ума. И надо сказать, что я справилась. Чудом, но справилась. Во всяком случае, я отчетливо помню, что гражданская панихида и прочие траурные мероприятия, организованные друзьями и специалистами с профессионально-сочувственными улыбками, подействовали на меня не так сильно, как я ожидала. В те дни я куда больше раздумывала о необходимости одной рукой менять памперсы, а другой – подогревать на сковородке рыбные палочки. Именно тогда я поняла, что удерживать корабль на плаву, не давать ему зачерпнуть воды, пусть он и кренится на один борт, – в этом заключено девяносто процентов успеха. И я сумела это сделать, сумела наладить нормальную жизнь если не для себя, то для детей, и в этом мне здорово помог Марк, который, как и подобает профессиональному юристу, содержал свои дела в идеальном порядке. Он позаботился и о завещании, и о страховке, и о нашем финансовом обеспечении, благодаря которому мы смогли перебраться из особняка в Холланд-парке (слишком много воспоминаний было у меня с ним связано) в собственный небольшой дом в Чок-Фарм[12]. Об оплате школьного обучения, некоторых других крупных расходов и иных сугубо практических вещах Марк тоже позаботился. Помимо всего прочего, теперь я ежегодно получала неплохой доход с вложенных им средств и могла позволить себе не работать – только заниматься Мейбл и Билли, моим Марком в миниатюре, единственным, что у меня от него осталось. Благодаря ему я все еще жива, благодаря ему все еще жив Марк.