Для семилетнего ребенка смена не квартиры — жизненного стиля — событие серьезное, ибо, слушаясь (слушая, выслушивая, ослушиваясь или послушаясь), он формируется, мир и его закономерности, правила поведения, «правила игры» (и в кавычках и без них) выстраиваются в определенном порядке. Когда этот порядок нарушается (или замещается противоположным), то сбивается общий душевный (и духовный) строй, смещаются представления о жизни. В отличие от взрослого ребенок слушается, то есть принимает к исполнению законы жизни, не вдумываясь в них, не осмысляя и не размышляя на их счет. В конце концов, мир часто ограничивается дневным распорядком, и, если в одном доме запрещалось даже взрослым пить, курить, играть в карты, смотреть фильмы, а в другом все это поощряется, удивительно ли, что маленькая Норма Джин делает вывод об относительности любых запретов. Например, в полном соответствии с религиозными взглядами Болендеров Норма Джин выучила песню «Иисус меня любит» и часто пела ее на людях; в новом доме эту песню выслушивали с ироническими ухмылками. Пришлось забыть о ней и выучить слова из песен в фильмах с Джинджер Роджерс. Надо ли пояснять, что в фильмах вроде «42-й улицы», «Бродвейских негодяев», «Возлюбленной по профессии», «Не ставь на любовь» (это все фильмы 1933 года, то есть когда Норма Джин жила в «собственном» доме) не было упоминаний об Иисусе?
Куда существеннее наверняка оказались общие нравы, царившие в доме на Хайлэнд-авеню. Примем в расчет, что дом этот располагался в непосредственной близости от основных голливудских мест развлечения, что у англичан была взрослая дочь, привлекательная двадцатилетняя девушка, актриса (как и отец, дублерша), что в семействе этом не особенно церемонились по части выпивки и ресторанов. Добавить сюда вкусы и привычки Глэдис с ее поклонниками, сменяющими один другого, развлекающими ее и затем, добившись своего, бесследно исчезающими из виду (вспомнить хотя бы Джиффорда), чтобы атмосфера, внезапно окружившая Норму Джин на седьмом году ее жизни, стала абсолютно ясной. Еще прибавлю, что Хоторн, где жили Болендеры, располагался довольно далеко от места работы Глэдис, и ей приходилось покидать Норму Джин, снимая меблированную комнату неподалеку от «Консолидэйтед филм», и навещать дочь по уик-эндам, да и то нерегулярно. Переход на «Коламбию» и расположение Хайлэнд-авеню делали все эти ухищрения ненужными, и все, что прежде происходило не на глазах маленькой Нормы Джин, а «где-то», в меблированной комнате, теперь должно было войти в ее жизнь. Правда, на этот счет биографы предпочитают отмалчиваться либо отделываются туманными фразами, вроде: Глэдис «явно осознала, насколько чрезмерны усилия, необходимые, чтобы ради ребенка делать вид, будто «все прекрасно».
Ситуации этой было, однако, суждено вскорости измениться. Глэдис не столько осознала «чрезмерность» заботы о собственном ребенке, сколько почувствовала, что не выдерживает двойной жизни — на себя (с поклонниками) и на Норму Джин (в «собственном» доме). Душа, сдвинутая с точки, словно стрелка датчика, реагировала на малейшее искривление. Глэдис могла только жить — как птичка божья. «Делать вид» было ей не по силам.
Происшедшее в январе 1934 года биографы описывают различно. Гайлс: «Однажды утром, пока Норма Джин была в школе на Селма-авеню, ее мать почувствовала себя плохо и позвонила на студию. Депрессия ее достигла предела, и она поняла, что теряет над собой контроль. Истерика началась настолько яростно, что англичане позвонили Грэйс Мак-Ки, которая посоветовала вызвать «скорую». Санитары обнаружили Глэдис съежившейся на ступеньках лестницы». Золотов: «Однажды субботним утром за завтраком Глэдис пошла на кухню налить себе еще кофе. Там ее неожиданно разобрал дикий приступ смеха, она начала, неистово ругаясь, швырять в стену тарелками. Вызвали полицию, затем санитаров. Англичане заперли Норму в другой комнате, чтобы она не видела происходящее. Но слышала она все. Открылась парадная дверь, и коридор заполнился криками, среди них она различила протестующий крик матери. Она сумела-таки открыть дверь, и ей удалось рассмотреть, как двое боролись с ее матерью и наконец одолели ее». И хотя различия в описаниях чрезвычайно показательны (общее здесь только санитары и обезумевшая Глэдис), все же для нас важно событие само по себе: в январский (возможно, и субботний) день 1934 года закончилось безмятежное детство Нормы Джин.
Правда, безмятежность его относительна. Достаточно вспомнить чужих людей (Болендеров), опекавших ее первые годы, покушение на нее безумной бабки на втором году жизни, так и оставшуюся практически чужой родную мать… Но происходило все это независимо от Нормы Джин, помимо нее и до поры оставалось ей неизвестным. Сама же она проживала обычную детскую жизнь, полную привычных хлопот, игр, послушаний, непослушаний, наказаний, поощрений, разочарований, обид, слез и т. п. Такую жизнь вполне можно назвать безмятежной, ибо никакого протеста (мятежа), никаких мучений, испытаний, горя она не приносила. Я еще раз призываю всмотреться в детские фотографии Нормы Джин. Это обычная девочка, жившая обычной жизнью в обычной (пусть и не родной) семье. И только очень внимательный, даже ревнивый, сравнивающий глаз Айды Болендер отметил, что Норма не такая, как все. Но именно потому, что, кроме Айды, этого не заметил никто, мы можем — опять-таки до поры — наблюдение Айды игнорировать…
С январской субботы 1934 года начался первый смутный период в жизни Мэрилин — смутный в том смысле, что он был одновременно и неопределенным, и нервозным, и исполненным внутреннего, душевного мятежа. Для роста, для сознания, для психики — этот период важнейший. Принято считать, что детство Мэрилин было затянувшееся, трудное, по-диккенсовски полное унижений, окрашенное в мрачные тона окриков, пощечин, порки, тяжелой, угнетающей работы в приемных семьях и сиротских приютах. Об этом пишут практически все, кто так или иначе намерен в детских годах Нормы Джин отыскать источник и причины болезненной эксцентричности взрослой Мэрилин. Если суммировать тяжелые и фатальные последствия трудного детства Мэрилин, каким его видят ее биографы, то окажется, что лишенная и материнской, и отцовской заботы, ласки и тепла девочка по имени Норма Джин выросла — безродной, бескультурной, беспутной, безалаберной, беззаботной, безвольной, безответственной, бездумной, безнравственной, бесстыдной, бестактной, бездарной, безвкусной, наконец — безумной. Разумеется, эта цепочка негативных свойств, выраженная с помощью одной-единственной приставки, выстроилась под клавишами моей пишущей машинки не сама собой — правильнее было бы сказать, что она вытянулась, вылезла, вытащилась, выбралась, точно сеть из моря, почти из пяти десятков биографических книг и статей, посвященных жизни и судьбе Мэрилин и прилежно мною проштудированных. Но даже и разбросанные по десяткам и сотням страниц, эти отрицательные свойства производят какое-то странное впечатление. В морфологическом мареве, созданном короткой приставкой, видится очертание уже не веселой и легкомысленной молодой женщины, Богини любви и любимицы миллионов зрителей, а грозные контуры некоего исчадия ада, сосуда греха, блудницы вавилонской, воплощения порока и олицетворения голливудской порчи. Можно подумать, что авторы, даже самые благорасположенные к Мэрилин, опасаются лишний раз похвалить ее — за удачное ли появление на экране, за веселый нрав, за стремление восполнить отсутствие домашнего — бездомного воспитания и образования. Нет, биографам куда важнее опоздания на съемки, любовные связи, голливудские слухи самого непристойного свойства; стремление же Мэрилин побольше читать и потребность играть серьезные роли ни у репортеров, ни у большинства биографов, кроме малопонятных ухмылок, ничего не вызывают.
Все эти разоблачительные эпитеты, рассыпанные по многим книгам и статьям, звучали бы серьезнее, если бы, во-первых, не напоминали хорошо знакомые сентенции о яблоне и яблочке, во-вторых, с математической, даже арифметической легкостью не подводили к искомому и неизбежному выводу о самоубийстве. Ибо фактически для каждого биографа Мэрилин ее самоубийство — непреложный факт, закономерный финал, к которому она шла (так и хочется добавить: катилась по наклонной плоскости) всю свою жизнь начиная с раннего детства. Ибо принято считать, что с такой наследственностью единственное, что человеку остается, — это наложить на себя руки… Все это отдает туманной евгеникой, истолкованной к тому же как-то уж чересчур обывательски. Словом, слабо что-то верится в эту наследственную арифметику, в задачку из школьного учебника с ответом в конце, куда всегда можно заглянуть. Не будем же заглядывать в ответ — тем более что уверенности в нем, в его правильности нет никакой. Попробуем поискать другое решение.
Франсуа Трюффо говорил, что счастливого детства не бывает. Так оно, наверное, и есть (если смотреть на детство не через фильтр социальных иллюзий, а с высоты нажитого опыта), и когда детские годы Мэрилин называют (в том числе и с ее слов) долгими и тяжелыми, по-видимому, имеют в виду, что они не были благополучными и что обстановка, в какой они протекали, была, как сейчас представляется, явно неблагоприятной для «воспитания гармоничного человека». Но каким бы нескладным ни казалось из сегодня (да и из вчера) детство Мэрилин, трудно себе представить, что все пятнадцать лет в начале ее жизни проходили под одним багровым знаком одиночества, унижений и равнодушия окружающих.