Читать интересную книгу Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы - Борис Лавренёв

Налетчик глубоко всосал махорочный дым и раз за разом выпустил к потолку десять плотных, проскочивших одно сквозь другое колец.

Евгений Павлович смахнул слезы с ресниц и, проследив волшебные кольца, улыбнулся растерянной детской улыбкой кольцам и налетчику.

Турка подмигнул:

— А вы, папаша, по какому делу? За контру?

Евгений Павлович пожал плечами. Вопрос Турки озадачил. Никогда, собственно, не приходил в голову вопрос, за что он сидит. Была какая-то тупая и легкая примиренность со случившимся. Но Турке нужно было ответить, и профессор истории права растерянно пожевал губами.

— Не знаю, — ответил он наконец, — определить мое поведение как контрреволюцию я, право, затруднился бы. Я ничего не делал. Если это контрреволюция… Впрочем, знаете, каменная глыба, которая лежит посреди улицы, вероятно, думает тоже о себе, что она безвредна, а люди видят в ней помеху движению… Если разобраться…

Турка иронически прищурил левое веко.

— Мудрено изволите выражаться, папаша. Будто, извините, не генерал, а научный профессор.

— Я и есть профессор, только военный, — усмехнулся Евгений Павлович.

Турка вскинулся и опять выпустил волшебные кольца.

— Вот как, извините, — сказал он. — Тогда имею до вас разговор, папаша, существенного значения. Очень, извините, интересуюсь. Вы не глядите, извините, что я налетчик. Жизнь моя по неправильным рельсам поехала и под габарит не подошла, а то, может быть, извините, в настоящее время был бы я вождем по железнодорожной части, как бывший стрелочник. Вся беда в старом режиме, водке и, извините, отсутствии характера. Так вот я про нашу жизнь желаю вам задать полезный вопрос. Вот думал этот лишенный удовольствия незначительный народ, который, извините, проживал в подвалах, что если дохряют до революции, то жизнь пойдет по обоюдному удовольствию и совершенно справедливо. И что которые, извините, вроде вас, профессора и умственные, которые в етажах жили, побратаются с подвальными и вместе, извините, построят настоящую хазу, чтоб всем тепло жилось. У подвалов, извините, кулаки, у етажей — мозги. Отменно построить можно. А вы, извините, сразу от подвалов морду отворотили. Хвостом в бок и не желаете об рвань пачкаться. И теперь ваша судьба — просто мокрая и сплошная контра. Почему, извините?

Генерал изумленно взглянул на Турку и тихо, будто в раздумье, сказал:

— Нас не позвали.

Турка всплеснул руками и захихикал:

— Извините, неученые ваши слова, папаша. Даже дикие слова. Как, значит, не позвали?.. А сами, извините, прийти не могли? Не желали, значит. Очень это липовая, извините, линия. Сами догадки не имели, что младшему брату помочь надобно?

— Я не знал, а за других отвечать не могу, — растерявшись, ответил генерал.

— Не знали? Извините, — вспыхнул вдруг Турка, зашевелив усами и направив их на генерала, — извините, даже глупо слышать такое возражение. Вы не знали, а я, может, от вашего незнания должен теперь к стенке идти, потому некому мне было настоящую путь показать. Эх вы, извините, моченые репы! Об небе умствуете, а на земле притыкнуться не можете.

Он свирепо швырнул об пол козью ножку, сверкнул глазами на Евгения Павловича и улегся к нему спиной.

Евгений Павлович, как нашаливший щенок, стараясь не заскрипеть досками, тоже залез на свое место и постарался заснуть. Но дремота не шла. Неожиданная корявая, как полено, мысль налетчика будоражила, и генерал ушибался о жесткие углы ее внезапной и ужасающей правды. Евгений Павлович беспокойно вертелся на нарах, пока караульный, просунувшись в дверь, не крикнул:

— Тащи бак, обед получать.

Евгений Павлович вскочил. Приподнялся и налетчик, протирая глаза. Он опять скосился на генерала и ухмыльнулся:

— Ну, папаша, не поминайте лихом, коли хреном накормил. Валим за жратвой. Теперь мы, извините, одинакие. Вы профессор, я налетчик, а вместе, в одной клеточке, вшу кормим. Не извольте гневаться.

— Я не сержусь, — спокойно ответил Евгений Павлович и пожал протянутую жесткую лапу Турки.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ночью увели Турку и еще семерых уголовников. Выводили их тихо, без переклички, стараясь не будить остальных. Комендант с караульным подходил к намеченным и расталкивал. Растолкав, отводил к двери и будил следующих. Когда будили Турку, Евгений Павлович проснулся, взглянул на стеариновые щеки коменданта и понял.

Ощутил небывалую еще дрожь и болезненную жалость, словно пришли отнять у него только что найденного после долгой разлуки брата.

Турка спал крепко и от толчков только всхрапывал.

Евгений Павлович шепотом спросил коменданта:

— Неужели расстреливать?

Комендант нервно дернул щекой и метнул в сторону генерала обозленными глазами.

— Нет, кофий со сливками пить, — сердито отрезал он и буркнул: — Спите уж, старичок. Ваше дело здесь маленькое.

Очевидно, во всей фигуре Евгения Павловича проступило беспомощное томление, потому что комендант добавил:

— Есть чего жалеть! Душ двадцать зарезал, сукин сын. Таких и стрелять в первую голову, чтоб землю не заблевывали.

Турка проснулся. Один ус его по-прежнему торчал, как револьверное дуло; другой рассыпался по щеке веером. Он ничего не спрашивал, быстро навернул портянки и надел лаковые с гармошкой сапоги. Лицо его чуть-чуть посерело, а глаза забегали мышами.

— Налево, что ли? — спросил он коменданта.

Комендант неторопливо отозвался:

— Там у пули спросишь.

Турка закрутил ус, встал и засмеялся.

— Она, братишка, только свистит без толку: у ней ответа не добьешься.

Покрутил еще усы, затуманился.

— Эх, усов жалко. Десять лет растил-холил, — и повернулся к Евгению Павловичу.

По всему облику генерала почувствовал его мучительную тоску и ободрительно потрепал по плечу:

— Не горюйте, папаша: все там будем. А вот примите от меня, извините, на память, от чистого сердца. Так, в кармане завалялось… Нам ни к чему.

Он вынул и сунул в руку Евгению Павловичу маленький, тускло блеснувший желтым, тяжелый предмет и, наклонившись к генералу, внезапно поцеловал его в губы. От усов Турки почему-то пахло ванилью.

— Простите, папаша, ежели словом обидел.

Евгений Павлович не мог поглядеть в глаза налетчику и стоял понурившись, сжимая в левой ладони подарок.

Турку увели. Евгений Павлович разжал ладонь и увидел в ней маленькое резное изображение Будды, монгольский бурханчик. Будда сидел, поджав тоненькие ножки, держа в руке змею, и бессмысленно-мудро улыбался. По весу и мягкому блеску металла генерал понял, что бурхан золотой.

Евгений Павлович вздохнул, положил бурханчик в боковой карман тужурки и залез под одеяло. В тишине камеры ему по временам чудились отдаленные выстрелы, и он вздрагивал сквозь дрему.

Рано утром приехала комиссия из чека. В комендантскую принесли списки арестованных и поодиночке начали вызывать. В двенадцатом часу в комнату комиссии попал Евгений Павлович.

За комендантским столом сидели трое: один — седеющий грузин. В его орбитах шало метались, синея белками, горячие южные глаза. Он поднял голову от бумаг, уставился на Евгения Павловича.

— Фамылия? — спросил он коротко, словно рванул холст.

— Адамов.

— Чын в старой армии?

— Генерал-майор, профессор Военно-юридической академии.

— Прокурором в военном суде были?

Был два года.

Сидевший справа щупленький блондинчик, по лицу которого нельзя было никак определить его возраста (можно было с равным успехом дать ему и девятнадцать лет и сорок), сощурился и вмешался в допрос:

— Ваша фамилия Адамов?

— Так точно, — по-солдатски ответил Евгений Павлович.

— Скажите, если мне не изменяет память, в тысяча девятьсот пятом в Севастополе был военный прокурор Адамов. Какое отношение к нему вы имеете?

— Это я, — ответил генерал.

Блондинчик перегнулся к грузину и что-то зашептал. Грузин повел синевой белков, сердито махнул рукой и сказал:

— Пачыму сразу нэ заявылы?

— О чем? — удивился Евгений Павлович.

— Что значыт — о чем? О том, что Адамов.

Евгений Павлович улыбнулся.

— Зачем бы я стал заявлять, что я Адамов, если моя фамилия есть в списках.

Улыбнулся вдруг и грузин.

— Я нэ про то гавару, товарыш. Я про то гавару: зачым нэ сказал, что тот Адамов, который судыть нэ хотэл?

— Я не придавал этому никакого значения, — ответил генерал.

— Нэ прыдавал? — опять сердито вскинулся грузин. — Нэ прыдавал? А когда бы прыдал? Когда бы в ямэ лэжал? Да? Ыды, пожалуйста!..

Блондинчик весело расхохотался в спину уходящему Евгению Павловичу.

Около двух комендант вошел в камеру и позвал:

— Адамов! Собирай вещи! На выписку.

Сердце у Евгения Павловича заклокотало, как наседка над выводком. Он процвел сизой бледностью и шатнулся.