С удовольствием всегда слушаю арию князя Игоря из той же оперы. Помните знаменитую арию: «О, дайте, дайте мне свободу!» Одной из сильнейших и прекраснейших в мире партий считаю арию Риголетто из второго акта, начинающуюся словами: «Бедный Риголетто!» Арию, исполняемую перед слугами, заслоняющими двери спальни герцога. Это не просто ария, а целый драматический акт, целый крохотный спектакль. От наигранной шутки до страстной униженной мольбы, а затем и до гневных проклятий! И по-настоящему справиться с этой сценой может только большой певец и большой артист. Я слушал двух певцов в этой партии. Один из них произвел на меня, честно говоря, слабоватое впечатление. Это Алексей Иванов. А второй, как я уже писал выше, Андрей Бурлак, потрясал душу мою до такой степени, что некоторое время я не в состоянии был следить за дальнейшими событиями, все еще находясь под могучим впечатлением этого фрагмента. Еще одна из моих любимых оперных арий — это ария Сусанина из последнего действия оперы: «Ты взойди, моя заря»; в этой партии, я убежден, до сих пор никто еще не превзошел Максима Дормидонтовича Михайлова. Это его коронная ария, и тут уже ничего не скажешь и не выразишь, кроме тихого и глубочайшего восхищения.
Знаменитые арии дона Базилио о клевете и Фигаро из «Севильского цирюльника» Россини слушаю всегда с огромным удовольствием и с веселой улыбкой. Написаны они мастерски, почти гениально и рассчитаны только на больших исполнителей. Артисту с небольшим талантом и мастерством как в той, так и в другой партии просто нечего делать. Базилио замечательно поют Гяуров и Штоколов. Фигаро славно исполнял Александр Огнивцев и, кстати, хорошо поет эстрадный певец Муслим Магомаев. Отлично поют итальянские артисты. Из «Русалки» Даргомыжского больше всего люблю арию мельника из первого действия в исполнении басов, уже мною перечисленных, и арию князя «Невольно к этим грустным берегам» в исполнении Ивана Семеновича Козловского. Впрочем, и не только его. Но Козловский — это один из самых любимых мною лирических теноров. Веселые и озорные застольные арии Галицкого из «Князя Игоря» и Варлаама из «Бориса Годунова», звучащие с чисто русской удалью и широтой, всегда приводят меня в доброе и веселое расположение духа. Ей-богу, в зарубежных операх такой развеселой удали нет!
О превосходных ариях Елецкого и Германна из «Пиковой дамы» я уже говорил выше. Скажу сейчас только, что слушаю их всегда с неизменным наслаждением. Темпераментную, полную сатанинской иронии и сарказма арию Мефистофеля «Люди гибнут за металл» тоже отношу к числу наиболее любимых мною оперных арий.
Из теноровых партий я уже назвал арию князя из «Русалки», добавлю еще арию Ленского — «В вашем доме», песенку и ариозо герцога из «Риголетто», ариозо Вертера «О не буди меня» из оперы Массне «Вертер», ариозо Канио из оперы «Паяцы» Леонкавалло. Не менее знаменитую арию Каварадосси из «Тоски», ариозо Надира из оперы «Искатели жемчуга» «В сияньи лунной ночи тебя я увидал», арию индийского гостя из «Садко» Римского-Корсакова. Да, кстати, к басовым партиям я забыл добавить арию варяжского гостя из той же оперы. Ну и так далее. Отмечу еще арию Левко из оперы «Майская ночь» Лысенко, «Грезы» Роберта Шумана.
Я уже как-то говорил о том, что, несмотря на то что современный мир переполнен, буквально забит до отказа техникой, в том числе и звучащей, музыка «внутренняя», говоря условно, все-таки не имеет ни соперников, ни аналогов. «Инструмент» сей не обладает ни размером, ни весом, ни капризами, свойственными любой звукозаписывающей технике. И он всегда при тебе в любое время года и суток. И для человека, обладающего сносным слухом, он буквально незаменим. Незаменим, вероятно, так же как размышления, фантазия, память.
Уникальную по красоте и самобытности пьесу Шумана «Грезы» я воспроизвожу в своей душе далеко не всегда. Мне для этого нужен какой-то особый, меланхолически-торжественный настрой. Прилив необъяснимой порой грусти и тишина зимнего или осеннего вечера.
Я не сумею ответить на вопрос, почему именно зимнего, а не летнего или, к примеру, весеннего? Не на все вопросы, связанные с настроением души, можно ответить определенно и точно. Вот так и с «Грезами» Шумана. Я слушаю эту пьесу чаще всего в зимние или осенние вечера и, как правило, за городом, в Переделкино. Последние листья спустились с деревьев на землю и стали влажным толстым и многоцветным ковром, в котором мягко утопает нога. Стихают дневные звуки. Вечер заливает стекла сперва сероватой мутью, а затем наполняет их темной синевой. Проворчал высоко в небе улетающий в сторону юга самолет, прощелкала вдали электричка, и наступила удивительная, грустная и задумчивая тишина. Тишина осени, прелых листьев, задумчивости и мягкой грусти.
И тогда вдруг где-то глубоко-глубоко во мне возникают необыкновенно нежные и тихие звуки. Они появляются вначале в виде тончайшей, почти пунктирной мелодии, переходящей затем в трепетный, стройный и единый звук. Звук этот напоминает ласковые порывы ветра, то приближающиеся, то уходящие вдаль. Голоса крепнут, они растут и, поднятые серебряными крыльями скрипок, дрожат где-то высоко-высоко, почти невесомо и призрачно. Мелодия вызывает в душе какое-то щемящее чувство боли и радости. Музыка эта заполняет все пространство вокруг. Она то бело-розовая, то сиренево-голубая. Так я ее вижу. Звуки растут, проходят сквозь сердце и заставляют его как бы становиться звучащим. Звучать и видеть внутренним зрением то светлую картинку из далекого детства, то сказочный пейзаж, то знакомое до слез, дорогое лицо, то иные видения. В музыке много света и в то же время очень много печали. Мне кажется, это песнь о прекрасных и несвершенных надеждах, о чем-то самом лучшем и добром в человеке. К скрипкам и многоголосью хора я добавляю одним мановением души густые и бархатные валторны, и невыразимо сладкая и острая, безграничная печаль заполняет весь мир… Мне хорошо, удивительно хорошо. Нет никаких будничных забот, никакой прозы жизни. Все это рассыпалось, ушло, стало совершенно бессмысленным и ненужным. Хочется, чтобы какая-то близкая, дорогая и добрая рука взяла твою руку и повела с собой… Нет, не в небытие, а в радость, в какой-то ласковый, прекрасный и неведомый мир, хотя бы на час, на одну минуту, на одно мгновение…
Музыка медленно стихает, растворяется в темноте ночи. За окном тихий свист ветра. В комнате мрак и таинственная тишина. Почему таинственная? Потому что ночь всегда таинственней дня. Я сижу почти недвижно в самом углу дивана. Долго еще не хочется подниматься. Сижу, думаю, грежу о многом, что было и чего не будет у меня в этом мире уже никогда. А в груди, еле слышные, еще дрожат и затихают звуки шумановских «Грез».
4 октября 1980 года