Реес встал и подошел, чтобы поприветствовать своих гостей.
Он был небольшого роста, смуглый, и с небольшим количеством того, что иногда называют «жирком про запас». Глаза у него были большие, лицо закрытое — из тех, которые легко забываются, так как ничего не выражают.
Он пожал чете Аллейнов руки и сказал, как рад принять их в своем доме; обращаясь к Трой, он добавил, что для него честь и привилегия оказать ей гостеприимство. В его речи проскальзывал небольшой американский акцент, но в целом голос, как и сам его обладатель, казался нейтральным. Он официально представил Аллейнов остальным. Рассказчика звали синьор Беппо Латтьенцо; он поцеловал Трой руку. Полный джентльмен, который был похож на оперного тенора, им и оказался — это был знаменитый Родольфо Романо. Мистер Бен Руби пошутил: все они знают, что у Трой получится лучше, чем вот это — и указал на огромный формальный портрет, изображавший платье Соммиты, увенчанное ее маской. Затем настала очередь потрясающе красивого молодого человека, казавшегося очень встревоженным, — Руперта Бартоломью; хорошенькой девушки, чье имя Трой, которую всегда сбивали с толку массовые знакомства, не уловила; и крупной леди с глубоким голосом на диване, которую звали мисс Хильда Дэнси; и, наконец, показался джентльмен с еще более глубоким голосом и веселым загорелым лицом, который объявил, что он новозеландец и что зовут его мистер Эру Джонстон.
Выполнив свой долг хозяина и познакомив между собой гостей, мистер Реес удержал подле себя Аллейна, проследил, чтобы ему налили выпить, отвел его в сторонку и, как заключила Трой по изменившемуся и ставшему очень внимательным выражению его лица, завел с ним серьезный разговор.
— У вас был очень длинный день, миссис Аллейн, — сказал синьор Латтьенцо с сильным итальянским акцентом. — Чувствуете ли вы, что все сигналы времени, — тут он быстро повращал пухлыми руками, — совершенно перемешались?
— Именно так, — кивнула Трой. — Думаю, это последствия смены часовых поясов.
— Приятно будет лечь в постель?
— Боже, да! — выдохнула она, вынужденная горячо с ним согласиться.
— Идите сюда, садитесь, — синьор Латтьенцо повел художницу к дивану, стоявшему поодаль от того, где расположилась мисс Дэнси. — Вы не должны начинать рисовать, пока не будете готовы, — сказал он. — Не позволяйте им заставлять вас.
— О, надеюсь, завтра я буду готова.
— Я в этом сомневаюсь, а еще больше сомневаюсь в том, что в вашем распоряжении будет ваша модель.
— Почему? — быстро спросила Трой. — Что-нибудь случилось? То есть…
— Случилось? Это зависит от того, как посмотреть. — Он пристально поглядел на нее. Глаза у него были очень живые и блестящие. — Вы, очевидно, не слышали о грандиозном событии. Нет? Тогда я должен сказать вам, что послезавтра вечером мы станем слушателями самого первого представления совершенно новой одноактной оперы. Это будет мировая премьера, — объявил синьор Латтьенцо чрезвычайно сухим тоном. — Что вы об этом думаете?
— Я ошеломлена, — сказала Трой.
— Вы будете еще больше ошеломлены, когда услышите оперу. Вы, конечно, не знаете, кто я.
— Боюсь, мне известно лишь, что ваша фамилия Латтьенцо.
— Так и есть.
— Наверное, мне следовало воскликнуть: «О нет! Неужели тот самый Латтьенцо?»
— Вовсе нет. Я скромная личность — педагог по вокалу. Я беру человеческий голос и учу его узнавать самое себя.
— И вы…
— Да, я разобрал на части самый выдающийся вокальный инструмент нашего времени, снова собрал его и, вернул владелице. Я три года работал как лошадь, и наверное, я единственный человек, на которого она обращает хоть какое-то внимание в профессиональном смысле. Мне велено быть здесь, так как она желает, чтобы я впал в восторг от этой оперы.
— А вы ее видели? Или надо говорить «читали»?
Он поднял глаза к потолку и сделал отчаянный жест.
— О боже, — пробормотала Трой.
— Увы, увы, — согласился синьор Латтьенцо.
Интересно, он всегда так неосмотрителен с незнакомцами, подумала художница.
— Вы, разумеется, обратили внимание, — продолжил он, — на светловолосого молодого человека с внешностью средневекового ангела и с выражением душевной муки на лице?
— Да, обратила. У него замечательная голова.
— Задаешься вопросом, какой дьявол вселил в эту голову мысль, будто она может сочинить оперу. И все же, — сказал синьор Латтьенцо, задумчиво глядя на Руперта Бартоломью, — я полагаю, что ужас перед премьерным спектаклем, который, без сомнения, испытывает это бедное дитя, не совсем обычного свойства.
— Нет?
— Нет. Я думаю, он осознал свою ошибку и теперь чувствует себя ужасно.
— Но ведь это чудовищно. Это худшее, что может случиться.
— Значит, такое может произойти и с художником?
— Я думаю, художники еще в процессе работы понимают, что то, что они делают, плохо. Я знаю, что я это понимаю. Наверное, у сочинителей и, судя по вашим словам, у музыкантов нет этого временного промежутка, когда они могут достичь ужасного момента истины. Эта опера и в самом деле так плоха?
— Да. Плоха. Тем не менее примерно трижды можно услышать небольшие знаки, которые заставляют сожалеть о том, что ему потакают. Для него ничего не жалеют. Он будет дирижировать.
— А вы говорили с ним? О том, что не так?
— Еще нет. Сначала я позволю ему услышать эту оперу.
— Ох, — запротестовала Трой, — но зачем же?! Зачем ему проходить через это? Почему просто не поговорить и не посоветовать ему отменить представление?
— Во-первых, потому, что Соммита не обратит на это никакого внимания.
— А если бы он отказался?
— Она поглотила его, бедняжку. Он бы не отказался. Она сделала его своим секретарем, аккомпаниатором, композитором, но главное и самое разрушительное — то, что она сделала его своим любовником и поглотила его. Это очень печально, — вздохнул синьор Латтьенцо, и глаза его сверкнули. — Но теперь вы понимаете, — добавил он, — что я имею в виду, когда говорю, что Ла Соммита будет слишком engagée[10], чтобы позировать вам, пока все это не закончится. А после она, возможно, будет слишком разъярена, чтобы усидеть на месте хотя бы полминуты. Вчера была первая генеральная репетиция. А послезавтра — представление! Рассказать вам об их первой встрече и о том, как все это случилось?
— Пожалуйста.
— Но сначала вам нужно подкрепиться и чего-нибудь выпить.
И синьор Латтьенцо начал этот интересный рассказ:
— Представьте себе! Их первая встреча. Все составляющие для мыльной оперы: странный молодой человек, бледный как смерть и прекрасный как Адонис, с горящими глазами, с кончика носа стекает вода, голодным взором смотрит на свою богиню в час ночи под проливным дождем. Она подзывает его к окну своей машины. Она добра, а вскоре становится еще добрее. И еще добрее. Он показывает ей свою оперу — она называется «Чужестранка» и