Читать интересную книгу Кони в океане - Дмитрий Урнов

Словом, приз давно был разыгран в мечтах. И разыгран по всей справедливости. Весь завод, конюхи, кузнецы, табунщики приехали на ипподром, как на праздник. Приехали получить положенное. А сверх того, директор выделил средства, чтобы каждому, кто причастен к подготовке юбилейной тройки, был подарен полутулупчик. Сергей Васильевич заранее присмотрел себе один и даже померил.

Я случайно видел, как он мерил, и в ту минуту вдруг мелькнула мысль, до чего похож он на Пугачева из «Капитанской дочки», когда тот надевает на себя гриневский заячий тулуп: та же ухватка, та же борода, те же быстрые глаза, одним словом, та же… Ну, вы перечтите или припомните и поймете.

Мы шли с Кольцовым через беговой круг, напрямик, чтобы попасть в публику прямо к старту. Нас нагнал в автомашине заводской директор, Борис Яковлевич, и предложил подвезти. Он пожал Сергею Васильевичу руку с исключительным чувством, а когда старик сказал, что хотел бы просто так дойти, еще раз пожал — на прощание, но до скорой и счастливой встречи. Сколько вынесли они, сколько держались, отстаивая честь и смысл этой нашей породы, и вот наступил их день, на их улице — праздник. Сейчас будет старт, потом — победа, потом «До-орогой длинною и ночкой лунною»…

В это время догнала нас какая-то мне незнакомая тройка — рыжие. И наездника я не знал. Но Сергей Васильевич, только увидел его, весь засветился и закричал: «Земляк!» Наездник, немолодых уже лет, тоже, как видно, обрадовался, улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица. Сергей Васильевич даже спросил:

— Что не весел, земляк?

— Чему радоваться? — отозвался тот. — Остался вот перед самым призом без пассажиров.

Пассажиры на соревнованиях троек обязательны. Они по делу необходимы. Это мы в Америке ездили по-кучерски, управляя в одиночку, а пассажиры были там для вида, но ведь мы ехали трусцой по сравнению с той резвостью, какая бывает в призах. В призе пассажиры — те же кучера, только занятые пристяжками: у каждого в руках по одной вожже, по одной пристяжке. А наездник занят полностью коренником. Секрет заключается в слаженности: пристяжки летят на галопе, несут всю тяжесть экипажа, коренник на рыси дает резвость.

— Куда же они у тебя пропали? — спросил про пассажиров Кольцов.

— Один с температурой под сорок слег, и у другого сорок, только не в том смысле.

— Понимаю… — отозвался Кольцов. И вдруг предлагает: — А что, где наша не пропадала, давай я у тебя за пассажира проеду!

— А второй? — все еще уныло спросил наездник.

— Второй… — Глазки Кольцова по-пугачевски забегали. — А вторым мы безрукого возьмем. Ничего, сойдет!

— Как же так, безрукий-то? — удивился кольцовский земляк.

— Нет, — разъяснил Кольцов, — у него передние конечности имеются, он, по существу, рук лишен.

Тут я понял, что речь касается меня.

— Идет! — повеселел земляк саратовский (С. В. родом был из-под Саратова). — Прошу садиться.

Мы сели в сани на широкое заднее сиденье. Тройка тронулась.

— Ты как, в шансах? — спросил у земляка старик Кольцов.

Земляк опять приуныл:

— Какое в шансах! Коренник правой задней приталкивает. Как бы с хода не сбился. Да и какие шансы! Ведь ясно: Валерий твой один и — близкого никого. Новый Кейтон. Молодежь нас забивает!

— Э, что там, — вдруг встрепенулся Кольцов-отец, которого, как мне показалось, задела эта постановка вопроса о конфликте поколений. — Ты вот что, — велел он совсем по-хозяйски земляку, — ты вертай обратно на конюшню, мы там что-нибудь с тобой придумаем. Нас ведь, стариков, голыми руками не возьмешь.

— Что придумаешь, — по-прежнему уныло отозвался земляк, — когда классу настоящего нет?

— Зато вожжи в руках, — отвечал Кольцов.

Это я от него уже слышал. Как только я у него спрашивал, почему у меня лошадь как-то боком идет, а у него — на чистейшем ходу, он брезгливо косился на меня, а потом причмокивал и говорил: «Вожжи в руках!»

Мы вернулись в конюшню, где размещался со своими рыжими саратовский наездник. Тут Сергей Васильевич еще больше почувствовал себя хозяином.

— Дверь закрой! — велел он мне.

Скоро я убедился, что это от лишних глаз. Колдовать начал Кольцов. У лошадей из хвостов вырвал по волоску и вставил каждой лошади в рот поверх железных удил. Это может показаться в самом деле каким-то шаманством, но, как потом я узнал, то был старинный наездничий прием: чувствительность рта! Малейшее натяжение — особая резь, и лошадь бросается вперед что есть сил. Делал Сергей Васильевич что-то такое таинственное и с правой задней у коренника, притирал ее мазью, пахнувшей дегтем. Потом взял бутыль скипидара, тем же строгим тоном велел мне привязать у каждой лошади хвост и натер скипидаром куда следует. Эффект этого средства очевиден: жжет! Лошадь бежит, ей жжет еще сильнее, потому что пот, скипидар пробирает все глубже, лошадь бежит все шибче, бежит как бы от самой себя!

Наконец, когда уже раздались звонки колокола, призывающего участников к старту, Сергей Васильевич еще раз сам проверил, заперты ли двери, и достал из-за пазухи заткнутую бумажкой четвертинку какой-то темной домашней настойки. Озираясь вовсе по-разбойничьи, так, словно и мы были для него маложелательными свидетелями, он разделил ее в компании… с коренником, которому был первоначально вытащен на сторону язык и туда, прямо в глотку, отправлено оставшееся содержимое бутылки. Заряженный таким образом сзади и спереди, рыжий коренник вынес нас из открытых мною конюшенных ворот с такой прытью, что я едва успел вскочить следом в сани.

Захудалая тройка преобразилась. Если раньше, когда мы их встретили, наездник погонял этих рыжих, похлопывая вожжами по бокам, то теперь он сидел, отвалившись и едва удерживая коренника, а мы уцепились каждый за свою вожжу пристяжек, свивая их в кольцо.

— В духу! — крикнул нам попавшийся навстречу конюх.

А стартер вынужден был взывать, обращаясь к нам в рупор:

— Саратовские, не вырывайтесь! Саратовские, деррржи!

Тут же был и Валерий на вороных. Он напоминал скорее пилота, чем кучера: в обтекаемых очках, кожаных крагах, он легко подавал на старт отлаженную отцом тройку и почти не глядел по сторонам. Только увидев нас на рыжих конкурентах, сначала слегка удивился, а потом, встретившись со мной взглядом, улыбнулся, дав понять, что понимает все это как причуду старика.

— Эй, батя! — даже окликнул он старого Кольцова негромко, но тот, надо отметить, и не поглядел в его сторону.

Сергей Васильевич занят был теперь рыжей тройкой. Как капитан, он отдавал короткие команды наезднику, меня поругивал, требуя: «Проснись!» Трибуна гудела и темнела, закрывая полнеба каждый раз, когда мы разворачивались и проезжали вдоль трибун, чтобы выровняться. Слышны были даже реплики:

— Это кто на рыжих за пассажиров старается?

— Старикашка какой-то и еще с ним студент.

Уж не знаю, почему производил я впечатление студента, когда держался за свою вожжу, положительно не знаю… Разве что в смысле какой-либо аллегории, вроде: «Науки юношей питают».

Дали старт. Вороные Валерия, напоминая в самом деле какую-то кожано-живую машину, устремились вперед, к бровке. У нас был крайний полевой номер, мы оказались сзади, и нам предстояло получить в лицо снежную пыль, летевшую из-под копыт не только своих рыжих, но и всех тех, кто был впереди.

Впрочем, пыли не точно: летели и солидные комья. В какой-то момент, в первом повороте, хотел я на свою пристяжку лихо прикрикнуть, открыл рот, и тут же мне очень плотно его запечатало твердым снежком величиной с хорошее яблоко.

Как передать напряжение призовой борьбы? Говорят, космонавты рассказывают про невесомость так: «Представляете себе воздушную яму? Ух! — и — Ух! Растяните промежуток между двумя „Ух!“ на часы или даже дни — получится невесомость». Призовая езда похожа: летишь куда-то, как в тяжелом сне.

Это у меня бывало так. Но если послушать бывалых наездников, то выйдет нечто совершенно другое. О стремительной борьбе на призовой дорожке мастер повествует так, будто сидел он не на беговой качалке, а на стуле, даже в покойном кресле, и при этом глаза у него имелись не только спереди, но и на… Как это еще понимать, если рассказывает он и о тех, кто трепыхался где-то далеко сзади, так сказать, «глотал пыль» (или, как мы, снег)? «Ну, — рассуждает мастер, — поглотаешь ты у меня пыли!» А сам впивается, как клещ, в едущих впереди него.

Мы заканчивали первый круг, оставаясь все еще сзади, и с трибун до меня (сидел я с полевой стороны) доносились возгласы:

— Студент, ходу!

Однако Сергей Васильевич не отдавал никаких распоряжений. Как Иван Михайлович, капитан, или Томас Кингсли, ковбой, так и наездник Сергей Васильевич Кольцов в решительную минуту производил впечатление человека успокоившегося. «А, наконец-то!» Вроде бы получил то, чего добивался давно, и больше уж ничего ему не нужно.