В то же самое время в одном из бараков лагеря под приглушенные звуки военной музыки происходила не столь великолепная сцена. В доме Присциллы Мильтон и Тюльпана.
- Мои штаны, - бушевал Тюльпан, - Куда ты спрятала мои штаны? Ты не понимаешь, что я должен идти?
- Отлично, уходи, - рыдала Присцилла - но если ты уйдешь, то уйдешь в кальсонах!
Как помешанный, он вот уже десять минут носился во всех направлениях, заглядывая под кровать, открывая ящики, чулан, взламывая стенные шкафы, где Присцилла хранила инструменты, - штанов не было нигде. Кончилось тем, что он бросился на колени.
- Моя дорогая...
- Ах! Достаточно! Не называй меня своей дорогой, если хочешь меня покинуть. - Она зарыдала ещё сильнее.
- Но я не хочу тебя покидать! Я не покидаю тебя! Я иду воевать!
- Это одно и тоже.
- Ничего подобного. С войны-то я вернусь.
- Да, а если погибнешь?
- Ты будешь вдовой героя, павшего за американскую независимость.
- Твоей вдовой! - Она присвистнула. - Конечно, я стану твоей вдовой! Но чтобы быть твоей вдовой, нужно вначале стать твоей женой.
- Верни штаны, прошу тебя, и я тебе обещаю не умереть и жениться на тебе по возвращении.
- Пойти блудить с ирокезками, вот что тебя интересует. Хорошо, иди! Для этого штаны тебе совсем не нужны! - Она вновь зарыдала.
Он бросил взгляд в окно. Уже виднелись спины арьергарда.
- Очень хорошо! - сказал он возвращаясь в центр комнаты и явно успокоившись, раскуривая от горящей головешки из печи трубку - привычка перенятая у Лафайета - Очень хорошо! Я буду, без сомнения, расстрелян как дезертир, но впрочем, живем только раз.
- Ах! Дорогой! - Присцилла уже не рыдала, а бросилась ему на шею, покрывая поцелуями голову, по всей видимости, решившую остаться неоскальпированной. - Ах! Дорогой, мы будем так счастливы! Нет упражнений, нет маневров, нет брюк мсье маркиза для шитья, нет глажки, кроме твоих рубашек.
- На похороны, - сказал он, - надень мне ту, у которой ты пришила кружевные манжеты.
- Послушай! Не говори глупостей. Кто тебя расстреляет! Можешь ли ты себе представить, что твой дорогой Жильбер Лафайет тебя расстреляет?
- Он может быть мой дорогой Жильбер, но дорогой ли я его Тюльпан? Во всяком случае, он не сможет нарушить устава и сделать для меня исключение. Я буду расстрелян.
Он победил Присциллу железной логикой. Но Присцилла тотчас сказала, что не может статься, чтобы он был расстрелян за неучастие в кампании. Глядя на неё чуть-чуть глуповато, он поднялся с колченого стула на котором сидел, открыв сундук, достал оттуда одну из оплетенных бутылок виски из армии Барджойна, что достались ему от индейских снабженцев, и, наполнив стакан, выпил его со спокойствием человека, считающего дискуссию завершенной и знающего, что имеет дело с особой, прекрасно владеющей утюгом.
Это виски напомнило ему что-то, он не знал пока ещё что. Он принял второй стакан, со смутной надеждой, что алкоголь подхлестнет его в определении места, куда эта безумно влюбленная бой-баба могла засунуть штаны.
- Итак? Пьем в одиночку? - спросила недовольным голосом бой-баба. - Не дадут ли маленький глоток своей девушке?
- Конечно, ангел мой! - сказал он, протягивая ей полный стакан и вспоминая вдруг под воздействием алкоголя, - нет, не место, где могут быть его штаны, но вот что: однажды ночью в Нанте, во Франции, после упоительных скачек, его бывшая подружка Франшета де ла Турнере, внезапно узнав, что он был и любовником её матери тоже, вне себя от мести, напоила его и сдала смертельно пьяного в армию.
Уже не слышно ни барабанов, ни труб. По мере удаления музыки приближалась расстрельная команда, и Тюльпан вновь наполнил стакан Присциллы. Но тщетные надежды. После третьего у неё все ещё был ясный взгляд и, силясь видимо забыть военную фантазию Фен-Фена, она вновь стала прекрасной хозяйкой, заботливо сказав: - Сними свои кальсоны, мой дорогой. Сзади дырка, я её зашью сейчас-же.
Три минуты спустя Тюльпан уже был на улице с голым зазадом. Чиня кальсоны, Присцилла попросила его принести дров из пристройки, ибо хотела прибавить огня и заняться платьями, чему до этого мешали дела генерал-майора.
Да, с голым задом, конечно, но в мундире со всеми знаками различия и в треуголке, надетой из-за сильного дождя. Тюльпан взял в пристройке не дрова, а ружье и на цыпочках побежал за колонной.
По счастью солдаты в лагере ещё спали и он не встретил никого, кто бы мог громко рассмеяться, тем самым предупредив Присциллу. Пробежав пятьсот метров, и оказавшись наконец под деревянным навесом, он завязал полы мундира между ляжек, оберегая тем самым сохранность члена, столь славно ему служившего и, как он надеялся, ещё долго послужащего - и бросился бежать подобно кролику, удирающему от преследующей его лисицы.
* * *
- Вводите новую моду, мсье Тюльпан?
- Я прошу извинить меня, мсье генерал-майор, за мой вид.
- Сомневаюсь, чтобы это вызвало улыбку.
- Я сожалею, мсье генерал-майор.
- Не знал, что нам до такой степени не хватает обмундирования.
- Вовсе нет, я обогнал интендантские фуры, следующие за нами, обеспокоенный тем, что не мог присоединиться к вам ранее и засвидетельствовать свое почтение.
- Но если все перестанут пользоваться брюками, какая была бы экономия в армейской кассе.
- С вашего позволения, я вернусь одеться.
- Прошу вас. Нет необходимости, чтобы войска приняли ваш вид за новую форму!
Такими репликами обменялись Лафайет и Тюльпан и наш герой направил свою лошадь в арьергард, отнюдь не собираясь лопнуть от смеха, как это сделали две тысячи солдат колонны, под проливным дождем совершавшей переход с умолкшими барабанами и трубами, навстречу союзу пяти племен и вырисовывающейся перспективе трудной войны в лесных дебрях.
Если Тюльпан и опасался какое-то время потери своего престижа, этого не случилось. Вирджинцы восприняли все проишедшее как чисто французскую развязность, своего рода упрочение театральной традиции. А Лафайет, всегда считавшийся отчасти аристократом Версальского двора, теперь прослыл либералом.
4
Была ночь на 8 марта, канун дня совещания глав союза пяти индейских наций. Осталось менее 5 миль до их лагеря. Прошло семь дней, как покинут Вэлли Форж. Столь быстрый марш проделан не потому, что теперь вирджинцы стали более дисциплинированными, а из-за полученного жалования.
Мсье Бомарше, в то время шпион, спекулянт и торговец оружием, ещё не ставший несколькими годами позднее автором неприличных и веселых "Севильского цирюльника" и "Женитьбы Фигаро", несколькими неделями ранее отправил в Америку одного из своих агентов с указанием заставить конгресс заплатить за крупные поставки вооружения и припасов. Лафайет принял в Вэлли Форж этого агента, весьма его подразорившего, ибо добрая часть денег, выданных конгрессом на финансирование похода, перешла в его карман. Впрочем, очевидно у него имелись и свои интересы в карманах Бомарше.