Читать интересную книгу Книгоиздатель Николай Новиков - И. Мартынов

Повышенный интерес завзятого театрала к одному из самых массовых и общественно значимых видов искусства проявился в его постоянном стремлении пополнять и обогащать репертуар российской Мельпомены. Не случайно первое место среди изданий Общества занимали театральные сочинения: трагедии Корнеля «Сид», «Смерть Помпеева» и «Цинна» в переводах Я. Б. Княжнина (1775), «Беверлей» Сорена (1773), поразивший воображение Радищева, и «Борислав» Хераскова (1774), творения великого итальянского комедиографа Гольдони и язвительная сатира на ханжей немецкого драматурга-моралиста Геллерта «Богомолка» (1774).

Удивительно, как много оказалось общих врагов у издателя «Живописца» и великого английского сатирика Джонатана Свифта, двух незнакомых людей, разделенных пространством и временем. Пусть новиковские «безрассуды» и «недоумы» и свифтовские «лилипуты» и «йеху» носили разные маски, все они были порождением одних и тех же темных сил — невежества, насилия, антигуманизма. Можно ли сомневаться в том, что Новиков с особой радостью встретил выход в свет первых двух частей «Путешествий Гулливеровых» на русском языке и охотно помог их переводчику, купцу-вольнодумцу Е. Н. Каржавину довести до конца начатое дело, напечатав в 1773 г. заключительный том «записок» славного мореплавателя из Бристоля[34].

Вымышленные сатирические «путешествия» всегда были надежным средством борьбы с национальной ограниченностью, духовной косностью и сословными предрассудками. Вырывая читателя из привычной колеи обыденной действительности, они помогли ему осознать истинные масштабы и пропорции окружающего мира. С высоты птичьего полета жалкими и ничтожными представлялись величественные кумиры, тысячекратно увеличенная под стеклом микроскопа монолитная стена выглядела грудой плохо сцементированных обломков. Однако эффект отстраненности успешно достигается не только умозрительным, но и вполне реальным перемещением наблюдателя в пространстве. «Путешествие есть училище, в котором познается различность жизней, — писал переводчик многотомного землеописания Ж. де Ла Порта Я. И. Булгаков. — Всякая земля, в которой наслаждаются добрым правлением, приводящим жителей в состояние предпринимать путешествия, имеет великое преимущество пред тою, где сия часть воспитания пренебрегается… Путешествия отворяют разум, возвышают его, обогащают и исцеляют от предрассуждений, в отечестве вкоренившихся»[35]. Новиков издал целую библиотечку книг, посвященных достопамятным уголкам нашей планеты, обычаям и нравам ее обитателей. Первыми ласточками в географической серии новиковского издательства стали «Путешествия чрез Россию в разные азиатские земли» Джона Белла (1776) и три тома упоминавшегося выше «Всемирного путешествователя» аббата де Ла Порта в переводе Булгакова (1778–1779). Вооруженные моральным компасом Гулливера, эти путешественники-философы умели разглядеть за внешним фасадом явлений их внутреннюю сущность, за частным — общее, за случайным — закономерное.

Путешествие в пространстве нередко превращалось в путешествие по времени. Здесь, за далью веков, лежало таинственное царство античных мудрецов и героев — своеобразный нравственный и эстетический эталон гармоничного общества, на который равнялись современники Новикова. Уже с конца XVII в. духовное наследие Эллады и Рима стало одним из важнейших факторов русской культуры. Воспитанные на классических образцах, организаторы «Собрания, старающегося о переводе иностранных книг» отводили особое место в своих планах изданию и пропаганде сочинений великих мужей древности. Новиков всецело одобрял и поддерживал их замыслы. Античный мир представлялся ему золотым веком разума и справедливости, реальной антитезой современного общества, поправшего и извратившего естественные законы человеческого бытия. Поэтому вполне закономерно, что выбор издателя пал на книгу известного немецкого философа-гуманиста И. Г. Зульцера «О полезном с юношеством чтении древних классических писателей», переведенную на русский язык питомцем Геттингенского университета Д. Е. Семеновым-Рудневым (будущим епископом Дамаскиным). «Весь их (древних) жития образец, — писал Зульцер, — был свободен, непринужден и от естественного состояния меньше отдален, нежели наш»[36]. Падение республиканских режимов привело, по его мнению, к общему кризису античной культуры, к повреждению нравов.

Эта мысль, вскользь оброненная Зульцером, легла в основу фундаментального политико-философского трактата одного из первых идеологов утопического социализма аббата Мабли «Размышления о греческой истории». 24-летний обер-аудитор Финляндского полка, в недавнем прошлом лейпцигский студент Александр Радищев не только перевел Мабли, но и усилил радикальное звучание книги прелата-вольнодумца. Меткий и лаконичный выпад Мабли против самодержавной формы правления, «отъемлющей у души все ее пружины», дал переводчику удобный повод высказать собственное суждение по этому вопросу. «Самодержавство, — пояснял он в подстрочном примечании, — есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние… Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое дает ему закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества»[37]. Наивным было бы полагать, что Новиков, издавая в 1773 г. своим иждивением трактат Мабли, не обратил внимания на особое направление мыслей его переводчика. Скорее, как нам представляется, издатель разделял мысли оппозиционно настроенной молодежи.

Издание переводных сочинений западноевропейских просветителей открывало перед Новиковым и его единомышленниками поистине неограниченные возможности для продолжения борьбы за свои идеалы, начатой в период издания сатирических журналов. Дело в том, что первые два десятилетия после восшествия на русский престол Екатерина II придерживалась достаточно осторожной и гибкой литературной политики. Традиционно огражденными от любых форм критики, как и при ее предшественниках, оставались три темы: вера (ортодоксальная православная), отечество (политический строй России) и личность монарха (ныне царствующего). Правда, и эти ограничения позволяли гонителям вольномыслия истолковывать их весьма расширительно. В разряд «сумнительных» книг с благословения Синода попадали не только творения старообрядческих начетчиков, но и трактат главы немецкой школы богословов-пиетистов Иоанна Арндта «Об истинном христианстве», напечатанный на церковнославянском языке в 1753 г. в г. Галле, русские переводы сочинений Фонтенеля и Попа, натур-философические статьи в «Ежемесячных сочинениях». Ревностная защита самодержавным правительством «чести и достоинства» русского народа сводилась к искусной лакировке «смутных» эпох отечественной истории и темных сторон современной действительности. Плохо приходилось и тем, кто по неосторожности или по злому умыслу наступал на «больные мозоли» августейших персон: будь то распространитель «продерзостных» слухов об амурных похождениях императрицы, пасквилянт Эмин, заключенный в мае 1765 г. на две недели в Петропавловскую крепость как автор крамольных «цидулек», или редактор «Трутня» Новиков. И все-таки Екатерина II, негласно пресекая все выпады против российских государственных установлений и своей особы, не торопилась распространять цензурные ограничения на фундаментальные труды по философии, истории и политике. Она была слишком заинтересована в тот период создать себе репутацию «просвещенной» монархини в глазах европейского и русского общества и ради этого сознательно шла на определенный риск. Собственно говоря, императрица не так уж и рисковала, смотря сквозь пальцы на издание сочинений, подобных «Размышлениям о греческой истории» Мабли. Круг русских читателей, способных взять на вооружение рассуждения аббата-вольнодумца и его переводчика, был в 1770-е гг. еще чрезвычайно узок, а потому их пропагандистский эффект оказывался минимальным.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});