Он написал до этого повесть «Елена». Но сам же признал ее неудачной. Он был к себе беспощаден. Нисколько не поэт, Герцен как-то однажды погрешил стихами, даже поэмой. Но после уничтожающего отзыва Белинского никогда не пытался публиковать ее. И вообще более не возвращался к стихам, поняв, что это не его стихия. Понимал ли он, что его проза достигает музыкальности поэзии?
И все же повесть «Елена» была неудачна так же, как было что-то надуманное, искусственное в том жизненном случае, который Герцен положил в основу повести: свое увлечение Прасковьей Петровной Медведевой, женой вятского чиновника «Умна, красавица, прелесть, образованна», писал он Кетчеру, познакомившись с ней. Увлечение прошло быстро. Герцен признался в нем в письме к Наташе Захарьиной. Он говорил о ней, как о прошлом: «Здесь встретил лилию и сорвал ее для того, чтоб насладиться запахом, и задушил ее».
Надо сказать при этом, что Герцен сделал и обратное признание: открыл Медведевой, что любит свою кузину Наташу Захарьину. «Лилия» пережила этот удар. И впоследствии, уже в Москве, Герцены встречались с ней как с другом, правда изредка.
Помимо «Елены» Герцен описал всю историю своего увлечения Медведевой в «Былом и думах». Но эти страницы, написанные с обычной для него беспощадностью к самому себе и с предельной художественной силой, Герцен при жизни никогда не печатал.
Наша первая встреча с Наташей Захарьиной, ставшей вскоре женой Герцена, происходит на страницах романа «Кто виноват?». Герцен писал его героиню Любоньку Круциферскую с Наташи. Ей же он посвятил роман. Он звал Любу-Наташу от жизни одним сердцем к широте интересов, к богатству умственных переживаний, эстетических эмоций, даже политических чувствований, может быть действий. Здесь герой романа выражал мысль автора, которого настораживала постоянная романтическая восторженность Наташи.
В том, что Люба Круциферская — это Наташа Захарьина, нет никаких сомнений. И дело не только в цвете глаз — темно-голубых, в лице, где энергия сопрягается с апатией и холодностью, в том, что ей «сверх красоты самая задумчивость придавала что-то такое, почему нельзя было пройти мимо ее». Сходство в самой душевной сути, в том, что она «скрытно-пламенная», что «она тигренок, который еще не знает своей силы».
Конечно, этот небольшой роман «Кто виноват?» был и мощным ударам по крепостничеству. Только ли? Герцен в своих художественных вещах никогда не замыкался в пределах одной темы. Необъятность воззрений, широкая россыпь ассоциаций влекут его к решению разнообразных задач. На немногих страницах этого романа он проникает в вопросы брака, задумывается над положением женщины в обществе, обсуждает судьбы интеллигенции — дворянской и разночинной.
Все образы, все сюжетные положения романа емки. Если Герцен пишет о Любоньке, что она была в доме отца «дочерью и недочерью, живущей у него по праву и по благодеянию», то это касалось многих внебрачных детей, в том числе и его самого, не говоря уже о Наташе.
Не вызывает сомнений, что другой персонаж романа, доктор Крупов, — несколько идеализированный Кетчер: сходство не только во внешности и в медицинской профессии, но и в — грубоватом прямодушии, характерном для друга молодости Герцена.
Для царской цензуры роман «Кто виноват?» оказался орешком не по зубам. Она проморгала его политический накал. Замечания цензора были «незначительны, что не мешает им быть очень глупыми», пишет Герцен.
Успех у читающей публики — поразительный. Но что замечательно, роман, несмотря на свой почти полутора-столетний возраст, совсем не устарел. И сегодня, читая его, впитываешь с наслаждением этот блеск ума и таланта. Восклицаешь: «Ах, вот что это было за время!» Как всякое подлинное произведение искусства, «Кто виноват?» — концентрат своего времени. Если каждый настоящий писатель — либо защитник, либо обвинитель, то Герцен — судья. Это, между прочим, сразу подметил Белинский:
«Он изображает с поразительною верностию сцену действительности для того только, чтобы сказать о ней свое слово, произвести суд».
Не обошлось, как это частенько бывало в российской литературе, без доноса. Булгарин не был бы платным литературным доносчиком, если бы не написал в секретной докладной записке в III отделение:
«Тут изображен отставной русский генерал величайшим скотом, невеждою и развратником… Дворяне изображены подлецами и скотами…» И на доносе — резолюция Дубельта: «…я нахожу всю повесть предосудительною…» Можно ли считать образ Бельтова автопортретом, как это думают некоторые? Конечно нет! Бездеятельный, без главного интереса в жизни, «лишний человек», «умная ненужность», Бельтов попросту противоположен кипучему, целеустремленному Герцену. Скорее тут есть черты некоторых его друзей — больше всего Сазонова, отчасти Боткина, даже Бакунина с их «деятельною ленью», как писал Герцен Огареву, «отсутствием всякого практического смысла в жизни», с их «многосторонним бездействием». Это их имел в виду Герцен, когда писал Огареву, что образ жизни Бельтова, да и Круциферского напоминает ему «биографии всех знакомых», и прибавлял: «Да и наши несколько». Это уже был камешек в огород Огарева. Но конечно, когда Герцен характеризует Бельтова как одаренного «смелым и резким мышлением», то в этом случае он пишет о себе.
Наташа — Natalie
В Москве все женятся.
ГерценВладимирская ссылка несравненно легче. Москва под боком. Губернатор снисходителен к Герцену, смотрит сквозь пальцы на его тайные отлучки в Москву. Это настраивает Герцена на радостный лад, и, озирая из своего окна город, он начинает находить «что-то тихое, кроткое в его чертах, осыпанных вишнями». Все три поездки в Москву — весенние, тридцать восьмого года: 2 марта, 16 апреля, 8 мая. Все три к Наташе. Но этим прелестным русским именем никто ее не называл в чопорном доме княгини Хованской на аристократической Поварской улице. Она была Натали[6] А свидания были, конечно, тайные.
Герцен все проверял себя. Он боялся пылкости своей натуры. Любовный эпизод с Прасковьей Медведевой насторожил его, даже испугал. А вдруг любовь, которую он испытывает к Натали, — тоже прихоть темперамента, способного увлечься до самозабвения и быстро остыть?
Еще так недавно он звал ее «сестра». А теперь он жаждет назвать ее «жена».
Натали в это время писала ему из Москвы. Между ними была оживленная переписка, тоже тайная, потому что княгиня Хованская терпеть не могла своего строптивого племянника Сашу Герцена, человека без религии и правил, к тому же ссыльного, да еще бастарда — никак не партия для ее приемной дочери. Кроме того, самая тайна всегда имела в себе нечто привлекательное для Натали. Это так романтично!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});