Читать интересную книгу Рыжий - Федор Боровский

Четыре ореха росли в его саду, ибо что это за сад без орехов. Мы, например, презирали такие сады всей душой, хотя залезть, конечно, и туда не отказывались. Видимо, Зураб Константинович думал точно так же — в его саду орехи росли. Гигантской вышины четыре дерева — выше нашего дома с его мезонином, выше горы, выше дома Зураба Константиновича. Как было собирать с них урожай немолодому уже человеку и девушке? Они и не могли, а урожай бывал большой, даже очень большой, это были еще те орехи, как и все у Зураба Константиновича. И Зураб Константинович нанимал молодых парней. Парни были все незнакомые, издалека, и всегда разные, хотя в округе и своих хватало и никто бы не отказался помочь. Даже бесплатно. Просто, чтобы побывать в саду. Мы с Витькой как-то набрались храбрости и предложили свои услуги. Но он даже не удостоил нас ответом. Только поднял брови, отчего его угрюмое лицо стало высокомерно-презрительным, и посмотрел на наши руки. Мы ушли с его двора, как побитые. Наши руки действительно были выкрашены в коричневый цвет соком поспевающих орехов, но не из его сада. Он зря нас подозревал, его орехов мы не трогали.

— А что?.. — сказал Витька, когда мы, вернувшись, уселись на террасе.

— Что — а что? — спросил я.

Мы посмотрели друг на друга, и я увидел, что он думает точно так же. Даже брат все понял.

— Да! — закричал он, спрыгнув с террасы и забегал перед нами. — Да, да, да!..

Потом он повернулся и погрозил кулаком саду, и орехам, и Зурабу Константиновичу, не желавшему нас знать и оскорбившему подозрением. Что мы, и в самом деле такие плохие и ненадежные люди? Ну, украли бы мы у него горсть орехов, разве от них убудет? Те парни, которых он нанимал, воровали гораздо больше, и потому не стоило Зурабу Константиновичу смотреть на наши руки. С конца августа у всех пацанов в городе такие руки, потому что сок поспевающих орехов красит кожу в зеленовато-коричневый цвет и эта краска не оттирается даже пемзой. В городе много орехов, мало ли где могли мы выкраситься.

И в тот же вечер, оскорбленные, мы нарушили запрет. Это было нетрудно, потому что орехи росли возле самой ограды, гораздо ближе к нашему дому, чем к дому Зураба Константиновича. Деревья были толстые — мы с Витькой даже вдвоем не могли обхватить стволы, — сучки начинались высоко над землей, но мы все равно залезли. Мы были так злы, что даже брата затащили на дерево, даже Рыжего я позвал с собой, и он пошел, хотя орехи ему были ни к чему. Он пошел просто потому, что всегда ходил, когда я его звал, ему это нравилось.

С тех пор мы стали навещать Зураба Константиновича. Мы лазали только за орехами и не очень часто — раза два-три за осень, но и это было нарушением порядка. Мы не стыдились, только испытывали неловкость и смущение: порядок есть порядок, даже чужой, а уж свой — тем более. Приходилось специально подогревать в себе злость и обиду, и у нас выработалась в конце концов стойкая неприязнь к Зурабу Константиновичу.

Зураб Константинович наши визиты заметил довольно быстро. После второго или третьего мы однажды утром, отправляясь в школу, с опаской и злорадством увидели, что он стоит под тем самым орехом, на который мы лазали накануне. Когда я свистел Витьке, Эристави повернулся в нашу сторону и смотрел, пока мы не скрылись за углом. Забравшись в подвал под нашим домом, мы следили за ним через отдушину, а он ходил вокруг дерева и сокрушенно качал головой. Наверное, мы там наследили, хотя и старались быть осторожными. Но ему все равно должно казаться ужасным наше вторжение, потому что его сад не знал до сих пор пиратских набегов ребячьих ватаг. Он своими руками взлелеял в этом саду каждое деревце, каждую травинку, каждый кустик, чужие следы казались ему, наверное, кощунственными и разрушительными, словно не трое мальчишек в компании с котом оставили их, а стадо слонов. Он трогал дерево руками, рассматривал его, задирая кверху носатое лицо, и качал головой. Иногда он поворачивался в нашу сторону, и тогда мне казалось, что я вижу, как шевелятся его губы. Я вдруг подумал, что ладони его так же корявы, жестки и заскорузлы, как кора того дерева, вокруг которого он ходил, но это не вызвало во мне ни симпатии, ни сочувствия к нему. А вот так тебе и надо, думал я, сам не видимый в полутьме подвала. Ходи щупай теперь свои орехи, жадина.

— А что, а? — говорил Витька, когда мы, наглядевшись досыта, пошли в школу. — Пусть ходит…

— Пусть ходит, — соглашался я.

— Пусть ходит, — эхом вторил нам брат, гордый участием в деле. Для него это был первый выход, мудрено ли, что он пыжился, как индюк.

Одним словом — пусть ходит.

Так мы поссорились с Зурабом Константиновичем, предварительно даже не познакомившись толком. Впрочем, только ли с ним? Немало было людей, которые могли обижаться на нас и обижались. Кого из них мы знали по-настоящему? Да никого. Пусть еще спасибо скажет, что мы к нему втроем залезли, а не вдесятером.

* * *

— Рыжий, Рыжий… — громко шепчу я.

Рыжий спрыгивает с террасы и подходит неторопливо и бесшумно. Я плохо вижу его. Уже стоит безлунная сентябрьская ночь. Часов десять, наверное, но во дворе все спят, окна темны, темен дом, только у нас да у Корниловых сквозь занавески пробивается слабый свет.

Рыжий теперь поздно уходит со двора. Сидит на террасе и ждет, не позову ли я его. Зову я его редко, потому что мы и ходим к Зурабу Константиновичу редко. Но он все равно ждет. То ли ему приятно ходить со мной, то ли кошачья его воровская душа тянется ко всему противозаконному. Не за орехами же он идет.

Брат сопит, прижавшись к моему боку, Витька нетерпеливо перетаптывается с ноги на ногу.

— Ну, айда, эй…

Мы идем, пригибаясь и проскальзывая под бельевыми веревками. Я и Витька рядом, брат немного позади. Мы крадемся через двор, мы еще дома, на своей территории, но здесь-то и нужна осторожность больше всего, потому что рядом наши родители и соседи, только тонкие стены и окна отделяют нас от них, только легкие занавески на дверях. Если нас застукают свои, хлопот потом не оберешься. Рыжий тоже где-то тут. Может, впереди, а может, сзади. Его не видно в темноте, но я-то его знаю. Просто он идет бесшумно, как привидение, и если не захочет показаться, то ночью его увидеть нельзя. Ни травинкой не шелохнет, ни листиком не зашуршит. Нам бы так. Или, скажем, Дзагли. Умей Дзагли вести себя тихо, мы бы и его взяли. Но он не умеет и потому сидит дома. Не помощник он в делах тайных, не тот у него характер. Его можно, скажем, взять купаться к Красному мосту, на наше обычное место, хотя и там благородный его и пылкий нрав доставлял массу хлопот.

Выше моста гремел порог. Вода бушевала и узком канале метров триста, у самого моста вырывалась из теснины и, не в силах сразу успокоиться, все еще ошалело крутилась водоворотами. Только миновав каменные быки, рока изгибалась плавной дугой и текла широко и мощно среди скалистых берегов до следующего порога. Мы купались у излучины, но, наскучив, шли наверх, на порог, за острыми ощущениями. Сначала надо было ползти по залитым водой отполированным камням, мучительно напрягаясь, чтобы не сорвало, а потом несколько секунд восхитительного полета в ревущем потоке. Только руки надо держать вытянутыми над головой, а то ударит о камень, и — прощай. Чем угодно, только не головой. Впрочем, долгий опыт научил нас чувствовать течение, и нас даже не кувыркало. Пролетишь все триста метров, вытянувшись стрелой и лишь изредка подгребая, чтобы удержаться посреди потока, и вот тебя уже вышвырнуло из жерла и потащило в водоворот. Высунь голову из воды — продышаться, набери полную грудь воздуха и иди на дно. Не сопротивляйся, не трать понапрасну силы, все равно утащит. Мы даже сами подныривали, чтобы побыстрее уйти вниз. А когда дотащит до дна, нужно лишь собраться в комок и сильно толкнуться в сторону. Вот и все. Рядом с водоворотом всегда есть восходящее течение, и тебя вышвырнет на поверхность как пробку.

На мосту всегда стояли люди и смотрели, как мы летим по порогу и уходим в водовороты.

— Не страшно? — спрашивали нас иногда.

— Нет, не страшно, — отвечали мы.

И в самом деле — не страшно. Разве можно назвать страхом то, что мы переживали? Никто же не спрашивал, страшно ли нам прыгать с моста, с высоты десяти метров. Всем ясно, что, может быть, в первый раз и страшно, но уж не в сотый, а тем более — не в тысячный. Должно быть, порог казался опаснее высоты. Но я-то знаю, что на пороге никто никогда не тонул. Те, кто мог утонуть, туда никогда не лезли, а новичков всегда сопровождали. Двое, трое, четверо — все, кто был. Им объясняли, как и что делать, куда рулить, чтобы не ударило о камни. Ну обдерется разок-другой, ну заработает пару синяков, всего и делов-то. Все зарабатывали в свое время, всем доставалось, стоит ли говорить.

Но Дзагли! Откуда было ему все это знать? И откуда нам было знать, что у него свои понятия об опасности и о долге? Не водолаз и не какой-нибудь особый пловец, вполне сухопутная собака, веселый, дружелюбный и храбрый крысолов. Но когда мы в первый раз на его глазах поползли с Витькой по камням, он вдруг залился таким возбужденным, громким лаем, что нам стало смешно.