Читать интересную книгу Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

Всю ночь она тихо проплакала, забившись в угол. К полуночи на улице сильно похолодало. Она набросила на себя всю одежду, что оказалась в узле. Лишь под утро забылась в тревожном сне, и привиделось Эльзе, что стоит перед ней отец, грустный-грустный, на лице — черные полосы, а под ногтями траурные венчики машинного масла. Отец прикоснулся к ее голове, и девушка проснулась. На душе было муторно. Отец у них — чистюля, а тут…

Едва за окнами забрезжил рассвет, в бараке поднялось невообразимое. Надзиратели «сыграли подъем», приказали быстро собраться. Началась перекличка. Сразу в двух концах барака слышались монотонные вопросы и ответы.

— Ссыльная Клейнмихель?

— Я.

— Ссыльная Пффаф?

— Я.

— Ссыльная Шнитке?

— Я.

Впервые их назвали «ссыльными», и с этим ничего нельзя было поделать. Их, действительно, выслали из своей среды обитания, вырвали корни из родной поволжской земли. Когда перекличку закончили, последовал новый приказ:

— Развязать платки, снять шляпы и шапки, по очереди выходить в коридор для санитарно-гигиенической стрижки.

Парикмахеры оказались немолодыми личностями в казенной одежде. Возле каждого лежали на табуретке ножницы, расческа и машинка-нулевка для стрижки. Эльза вышла в коридор и замерла. Тетю Аню — гордую, длинноногую красавицу, остригли наголо. Пышными светлыми кольцами падали на пол ее волосы. По щекам молодой женщины текли слязы. Эльзе стало очень жаль Анну. В деревне она слыла недотрогой, парни боялись подходить к ней, а тут… Эльза подошла к бывшей соседке, стала неумело утешать, но вдруг позади раздался зычный голос:

— Девчонка, прочь отсюда!

Она скользнула к окну, едва не столкнувшись с военным, наблюдавшим за стрижкой. Никаких чувств не отражалось на его закаменевшем лице. Офицер был невысок ростом, узкоплеч. Руки неподвижно висели сквозь туловище. Он смотрел в одну точку. Эльзе показалось, что перед ней вовсе не живой человек, а фигура, манекен, одетый в шинель и поставленный в коридор для устрашения.

Женщин остригали наголо. На глазах Эльзы все они превращались в уродов, теряя волосы, за которыми всю жизнь тщательно ухаживали, любовно расчесывали на ночь, завивали кудри, выдумывали замысловатые локоны. Им сказали, что стрижка нужна для гигиены, но ведь для этого нужно мыть чаще голову. И вообще, зачем их подвергают унижению? Что происходит? Почему их семью, работящую, честную, взяли и выселили из дома, который своими руками соорудил отец? Каким законом это позволено? Почему солдаты, молодые ребята, смотрят на них не с осуждением, с откровенной ненавистью? За какие грехи их возят в зарешеченных вагонах по дальним окраинам страны, не находя места для поселений? Спросить бы об этом, но… в душе глубоко засел страх. Сколько Эльза себя помнила, все время чего-то боялась. Страх стал неотъемлемой чертой ее характера, частью жизни. Конечно, она догадывалась: «Они — немцы». Но разве их вина, что фашисты напали на страну, в которой им суждено было родиться и жить, здесь она вступала в пионеры, в комсомол. «А что если набраться смелости и спросить офицера, снять груз с души?» Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, Эльза шагнула к офицеру:

— Вы меня извините, товарищ военный, но почему нас привезли сюда? Почему забрали моего отца, мать? Я думаю…

Эльза запнулась. Офицер не пошевелился, не взглянул в ее сторону. Либо он был глух, либо Эльзы для него вообще не существовало. Какие-то женщины подхватили Эльзу под руки, извиняясь перед офицером, повели девушку прочь, принялись дружно корить ее:

— Ты что, умнее всех?

— Зачем лезешь на рожон? Хочешь, чтобы нас отправили в тайгу на лесоразработки? Или в мокрые шахты? Молчи, терпи, как терпим все мы. И жди, жди.

Одна из женщин, Эльза ее прежде никогда не видела, наклонилась к самому уху и шепнула:

— Терпи, и до Сибири доберутся наши!..

Военный все-таки не был манекеном. Когда новых обитателей барака остригли, молчаливые парикмахеры принялись сгребать груды белокурых, каштановых, рыжих волос в мешки. Закончив дело, унесли мешки из коридора. Тогда офицер шагнул на середину барака и приказал женщинам построиться в две шеренги. Постукивая прутиком по голенищу до блеска начищенных яловых сапог, он прошел вдоль строя, остановился прямо перед Эльзой:

— Ссыльные гражданки! — Голос офицера был неприятно высок. — Меня назначили комендантом вашей зоны. Фамилия у меня самая обыкновенная, но в то же время и многозначительная — капитан Кушак. Хочу внести ясность. Вы будете работать на режимном предприятии, помогать фронту, — криво усмехнулся, — ничего не попишешь: ваши снаряды будут бить ваших единоверцев. Хочу строго предупредить: в цехах, на заводе ничего нельзя зарисовывать, никуда нельзя заглядывать. Учтите, за вами будет глаз да глаз. Да, кормить будут после выполнения сменного задания. Вы — жены, сестры, матери советских немцев, до войны мы вам полностью доверяли, теперь все изменилось. Надежд народа, кормившего вас, немцы Поволжья не оправдали.

— Мы сами кормили себя! — бросила женщина из второго ряда.

— В моем присутствии, при конвоирах и надзирателях, по-немецки разговаривать запрещено! — жестко, не разжимая губ, проговорил капитан, сломал прутик, швырнул в сторону. — Меня зовите гражданин начальник. Вопросы есть? Нет? Выходи строиться!

Эльзе так не хотелось выходить из барака. Она видела: мела сибирская поземка, а у нее было легкое пальтишко без воротника, летние ботинки, в спешке не захватили зимнюю одежду. Однако оставаться одной в бараке было запрещено. Она выскочила из дверей, глотнула морозного воздуха, зябко передернула плечами.

— В колонну по четыре — становись! — Старшина вытянул вперед правую руку. Был он узкоглаз и крупноскул. — Во время движения колонны шаг вправо, шаг влево считается побегом! Оружие применяется без предупреждения. На выход из расположения шагом марш!

Эльза не замечала ни дороги, ни настылых кочек, ни пронизывающего ветра с мелким снегом, не слышала окриков конвойных, что двигались параллельно колонне с винтовками наперевес. Машинально втискивалась в середину ряда, когда поблизости оказывался солдат с собакой. Овчарки были здорово натасканы на людей, рвали поводки, вставали на задние лапы, угрожающе рычали на женщин, молча бредущих по дороге. Эльзе все происходящее казалось дурным сном: окружающий мир потерял краски, все вокруг стало черным, угрожающе-трагичным — приземистые бараки, узкие оконца, забранные решетками, колючая проволока, серая, тронутая морозом стылая земля. Ни единой светлой полосы, ни единого лучика. Когда-то бабушка Луиза рассказывала: Господь порой обрушивает кары за грехи людей на неповинных, кои всю жизнь несут тяжкий крест за чужие ошибки. Наверное, такая доля выпала и ей.

Вроде бы колонна не пересекла никаких границ, отделяющих ссыльных от заключенных, но вскоре женщины очутились в расположении лагеря — на вышках стояли часовые, тускло поблескивали стекла прожекторов. Наглые мужские рожи в окнах бараков жестами звали женщин к себе, делали непристойные движения, кривлялись, кричали, слов невозможно было разобрать.

— Кажется, нас ведут в баню! — первой догадалась Анна. Она шла рядом с Эльзой. Девушка подняла голову и… не узнала бывшей соседки. Мелкое птичье лицо, черный платок, низко надвинутый на лоб, делали молодую женщину старухой. Наверное, после стрижки она лишилась тяжелых кос, потому и стала дурнушкой.

Анна не ошиблась. Женщин привели в санпропускник, расположенный на территории соседнего барака, в котором содержались заключенные. Позже все разъяснилось. До их появления на сибирской земле всю здешнюю территорию занимали бараки «Сиблага». Узнав о прибытии партии переселенцев, осужденных «уплотнили», высвободив два барака под местожительство «лиц немецкой национальности». Санпропускник остался возле конторы «Сиблага».

В холодном предбаннике, продуваемом со всех сторон, женщины стали опасливо снимать с себя одежду, не первый месяц бедствовали они, но по привычке, с чисто немецкой аккуратностью пытались укладывать кофточки, блузки, платья, однако в предбанник набивались люди, и вскоре трудно стало разобрать, где чья одежда. Эльза машинально отмечала, как дородные фрау, прикрывая ладонями срамные места, заливаясь румянцем, бочком входили в двери банного отделения. Воздух в помещении был таким горьким, что Эльза подумала, что вместо пара идет дым. Две лампочки, забранные толстой проволокой, тускло освещали помещение. Ни деревянных лавок, на которые можно было бы поставить шайки, ни шаек она не разглядела. Из труб под потолком лилась едва теплая вода. Какая тут баня! Женщины под этим «душем» старались не задерживаться.

— За чьи грехи нам ниспосланы столь жестокие муки! — простонала одна из женщин за спиной Эльзы. На нее дружно зашикали. Сострадальцы, как и Эльза, все то время жили ожиданием худшего, они предпочитали не говорить вслух. В пути следования в вагонах появлялись военные и гражданские политинформаторы, читали им газеты, специально выбирая статьи о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков. Нацисты, оказывается, умерщвляли своих противников в концентрационных лагерях, в газовых камерах-душегубках. Перед смертью людей стригли, мыли в бане, потом… От страшной догадки захватывало дыхание. Пишут же газеты: «Смерть за смерть! Кровь за кровь».