С охапкой капсул он явился в багажный отсек и принялся выдавливать их содержимое на пораженные участки тела вродекота. Скоро задняя часть туловища зверя покрылась лоснящейся пленкой. И лишь выбросив в угол последнюю пустую капсулу, Панин вдруг подумал, что живительное для любого обитателя Земли средство свободно может оказаться отравой для квазифелиса. Пока он в раздумье чесал затылок, эмульсия начала оказывать свое действие. И это, по всей видимости, не доставило и без того уже оглохшему от боли вродекоту никакого облегчения. Тот наморщил морду, ощерился, заскрежетал клыками. А потом тихо, совсем по-собачьи, заскулил.
Панин отпрянул. «Ну, что ты… — пробормотал он растерянно. — Держись, парень. Это только поначалу больно, а потом пройдет, я знаю. Меня вон давеча хватанули твои приятели… может, ты и хватанул… а я уже как огурчик, плясать могу. Потерпи немного, эта штука хорошо помогает, быстро лечит…»
Вродекот плакал всю ночь. Не выдержав, Панин ушел, но скулеж и лязг клыков преследовали его повсюду. Он мотался по тесным корабельным помещениям, иной раз устраивался в кресле, чтобы уснуть, натягивал «диадему» с осточертевшим У.Уолдо и его гиенами — все без пользы. За эту ночь, показавшуюся вечной, Панин от скуки и тоски трижды поел безо всякого аппетита — даже творожное суфле не лезло в горло! — выпил без малого литр рекомендуемого для здорового сна теплого молока. Но сон, ни здоровый, ни больной, не шел.
По ту сторону брони, вокруг корабля, остывало пожарище. Вдоль его границ, где уцелел живой лес, сновали невидимые во тьме хищники, светились чьи-то глаза, кто-то кого-то скрадывал, приканчивал и жрал…
Так и не сомкнув глаз, Панин встретил утро. Вродекот все еще стонал, но уже тише, с большими перерывами. «Не пойду к нему, пока не уймется, — подумал Панин малодушно. — Либо он сдохнет, либо выздоровеет. Что только я стану с ним делать во втором случае?»
Перед ним стояла весьма непростая и малоприятная задача: ежедневный сбор биомассы. При защитном поле можно было бы обойтись и травой. А так придется каждый раз облачаться в скафандр и с фогратором в одной руке и мачете в другой добираться до деревьев. Все едино травы в радиусе полукилометра после вчерашнего побоища не сыскать. Да и энергоресурс фогратора не беспределен. Когда сядет последняя батарея, Панин вынужден будет отбиваться от врагов мачете. А потом у него останется последнее оружие — руки да ноги. И польза от них, пока цел скафандр. Но и у того броня не вечна. Если ежедневно и кропотливо грызть ее острыми зубами… Как в древней притче про алмазную гору, на которую раз в столетие прилетает воробей почистить свой клюв.
Этим утром на Панина никто не нападал. Он собрал биомассы сколько смог унести, вернулся и нарубил еще столько же впрок. Потому что знал: скоро страх перед ним забудется, растворится в крохотных звериных мозгах, да и, в конце концов, на место перепуганных придут другие, ничего не ведающие о двуногом карателе с огненным мечом.
Когда Панин снял скафандр, умылся и зашел в кабину, он не сразу почувствовал, какая на корабле установилась тишина. И только после завтрака понял вдруг, что из багажного отсека не доносится ни звука.
Свалив посуду в утилизатор — пусть разбирается! — Панин чуть ли не бегом поспешил к своему подопечному. Открыл двери, переступил порог…
Вродекот лежал посреди пола, поджав искалеченные лапы под себя и вытянув шею. Он не дышал. За ним тянулся грязный кровавый след. Глаза были закрыты, пасть сомкнута в смертном спазме. «Вот и все», — подумал Панин.
Он приблизился к недвижному зверю, опустился на колени. Протянул руку и коснулся жесткой вздыбленной шерсти на загривке. «Вот и все, — мысленно повторил он. — Как был один, так один и остался. Думал хоть как-то оправдаться за… то, что было вчера. Перед кем? Перед собой? Перед Царицей Савской? Что тут оправдываться… Он хотел убить меня, но я оказался сильнее. Уж он-то меня не пожалел бы. А я на что-то еще надеялся… чего-то ждал… хоть ненадолго избавиться от одиночества. Без Пятницы что за Робинзон? Тут бы в Айртоны не угодить…»
Вродекот открыл глаза. Потускневшие, уже потусторонние, но все те же кроваво-красные глаза машины для убийства.
Собрал воедино последние клочья своих сил. Напряг цепенеющие мускулы. Прижал уши. С лязгом расцепил ятаганные клыки…
Панин с криком откинулся назад, отдергивая руку.
Страшно, непозволительно медленно выполняя это в общем-то нехитрое движение. Потому что вродекот успевал раньше.
Звериная пасть плавно, как во сне, оделась на его правую кисть, что мгновение назад еще лежала на голове квазифелиса. Как перчатка, отороченная булатными клинками. Клыки сомкнулись, хрустко перерубая жилы и кости. Холодная тупая боль прокатилась по руке и врезалась куда-то под сердце.
И только после этого вродекот по-настоящему умер.
Панин, зажмурившись, потянул руку из капкана — это ему на удивление удалось. Приблизил к лицу. Приоткрыл один глаз. И снова закрыл.
Кисти не было. Только неровный костяной спил в ошметках кожи и мышц. Кровь фонтаном лупила из раны и барабанила по голому металлическому полу.
Царица Савская отомстила за свою честь.
11. ПАНИН И КОТЯТА
Разумеется, Панин не умер. Звездоходы от такого не умирают. Вообще лишить звездохода жизни — дело непростое… Кровотечение он остановил почти рефлекторно, еще не выходя, точнее — не выползая из отсека, потому что ноги его не держали. Действуя скорее автоматически, чем сознательно, снова запустил фармакогенез. Наглотался стимуляторов, компенсировал кровопотерю. Перед глазами все плыло, временами откуда-то возникала разверстая пасть квазифелиса, а следом за ней накатывал очередной приступ тягучей боли… Потом боль отступила, свернулась в клубочек и затаилась где-то на самых кончиках пальцев… которых не было. А на ее место пришла слабость. Как телесная, так и душевная.
Отныне он был инвалид, калека. Сидя подле тревожно помигивающего пищеблока, Панин примерял к себе эти древние, никому на Земле не знакомые иначе, нежели по историческим романам, понятия, и ему хотелось плакать. Кисть руки — ерунда, пустяк! Главное — жив, горло не подставил, все видит, все слышит… Это на Земле пустяк. На галактической базе пустяк. Там любой медик в промежутке между анекдотами запустит тебе остеорегенерацию: «Рука — это что! Я тут одному давеча голову заново восстановил. А потом выяснилось, что ему не надо… Вот цвет лица мне твой почему-то не нравится. Нервишки не шалят?» Шалят, ой шалят! Никогда он уже не будет тем человеком, каким появился на свет, что бы там ни говорили о периодическом обновлении клеток организма. Отныне и навсегда, до самой смерти он ущербен, неполноценен, он — калека…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});