пахнет солнцем. Я их люблю. А ещё говорят, это символ познания. Кто знает, может быть, я не яблоки люблю на самом деле, а хочу что-то познать? Или кого– то?
То, с какой женственностью Дитя держало фрукт и опиралось на стол, не оставляло никаких сомнений в том, что перед слугами стояла хрупкая девушка, из– за какого-то странного каприза облачившая себя в мужские железки. Однако едва сдерживаемая кроткая улыбка вкупе с весьма красноречивым откровенным взглядом шлюхи производили весьма двойственное впечатление, которое в свою очередь заставляло сидящих на кухне отводить взгляд от чумазого лица и смущённо ёрзать.
– Э-э-э, да, ваше высочество, сегодня же приготовлю, – пролепетала раскрасневшаяся до кончиков ушей кухарка, будто сбросив с себя путы какого-то любовного колдовства.
– Благодарю.
Дитя уже прошло к двери, как вдруг развернулось на каблучках, сделало несколько шагов к общему обеденному столу и остановилось рядом с палачом.
– Так что ты хотел у меня спросить?
Глаза Дитя вдруг изменились. Насмешливое томное выражение за долю секунды сменилось на холод и даже враждебность.
– Да так… Ничего, – Бен почувствовал, как от обращённого на него пытливого взгляда у него пересохло во рту.
– Правда? Значит, мне послышалось?
– Наверное, тут эхо такое. Слышно, что болтают на другом конце замка…
– Неужели?
Стальные, как лезвие меча, глаза, не моргая, смотрели на слугу.
– Правда, ваше высочество. Честное слово.
В руке их высочества появилась выхваченная из печи кочерга.
– Вот как?
Секунда – и красный раскалённый железный конец впился в плечо сидевшего с самого края поварёнка. Зашипела обожжённая кожа, завоняло пригоревшим мясом. Слуги, как распуганные куры, бросились от стола врассыпную.
– Ай! Ай! – до хрипа надорвав связки, завопил поварёнок, пытаясь укрыться от огненного жала под столом, как вдруг Дитя схватило его за шиворот, выволокло из укрытия и прижало щекой к столешнице. Раскалённый железный конец прута впился мальчишке в шею.
– Ай!
– Он врёт? – Их высочество без особых усилий держало свою жертву, взирая на белых как мел слуг. – Ну? Мне долго ждать ответ?
– Ваше высочество! – закричала Данка. – Пожалуйста, не надо!
– Сядь, – приказало Дитя густым, как смола, голосом. – Простой вопрос – простой ответ. Учтите, у меня нет никаких дел до ночи.
Данка не села.
В воздухе дрожал, ввинчиваясь в мозг, пронзительный вопль ребёнка. От вони сожжённой плоти Нелле согнулась пополам и вытошнила на пол всё содержимое желудка.
– Ваше высочество, ему же больно!
– Ему и должно быть больно, Данка, иначе пытки потеряли бы смысл, – кочерга отлипла от жертвы, вырвав с места ожога частицы опалённой кожи. – Так что он хотел спросить? – Дитя продолжало сжимать детскую шею. Поварёнок плакал и прижимал ручки к ожогу.
– Ничего… Ничего я… я не хотел у вас спрашивать! – испуганно лепетал палач, мгновенно растерявший наглость и прыть, глядя в холодные глаза бесполого создания. – Ничего! Ваше высочество, отпустите, его, пожалуйста! Богами прошу!
– Точно?
Бен ощутил, что его сейчас стошнит от этого въедливого безжалостного взгляда.
– Точно!
– Уверен? В моих силах сделать ему и гораздо больнее.
– Пожалуйста, хватит!
– Задай вопрос.
Бен схватил ртом воздух.
– Ну?
– Я бы спросил: кто вы? Какого полу? У вас… У вас интрижка с Фином и Нелле. Но Фин-то по девкам таскается, а Нелле не оторвать от мужиков…
– Что ж, в этом и весь смысл.
Рука Дитя разжалась. Мальчик, вереща, жалким затравленным комочком скатился на пол. Данка выскочила из-за лавки.
– Ваше высочество, ему надо помочь!
– Считаешь?
– Прошу.
Синие наглые глаза встретились с зелёными глазами Данки. Циничная усмешка скользнула по пересечённым шрамом губам. Дитя взяло с пола отброшенное яблоко, подбросило в воздух и сунуло кочергу обратно в печь.
– Помогай.
Данка опустилась на колени и, быстро оценив нанесённый ущерб, нашла в корзинке у той же печи какую-то тряпку, намочила в ведре с холодной водой и приложила к ожогам.
Дитя с ухмылкой наблюдало за её умелыми манипуляциями, как и за остальными, которые боялись пошевелиться.
Разительная перемена произошла прямо у них на глазах. То, как Дитя стояло, подперев спиной стену, ухмылка, взгляд, поворот головы – решительно всё говорило в пользу того, что перед ними самый настоящий юноша.
– Хм, а ты смелая, – всё тем же густым мужским голосом произнесло Дитя.
– Приходится, – ответила Данка, смачивая тряпку снова.
– Моя кузина Вечера тоже, говорят, была такой, пока один из касарийцев не перерезал ей горло до самого позвоночника и не бросил её труп в бездонную яму.
– Я знаю.
– Будь осторожна, – улыбнулось Дитя и, надкусив яблоко, подмигнуло Фину и исчезло в темноте пустого коридора.
Глава 3 Тихие залы Туренсворда
Корвен стоял рядом с троном, у столика, где обычно покоилась альмандиновая корона, когда её не надевал король, и бережно протирал алые сверкающие зубцы. Его рёбра и позвоночник все ещё болели. Дубинки, которыми воины кадерхана избили хранителя ключей, когда тот бросился защищать свой замок от мародёрства северных головорезов и солдат Озёрного замка, были крепкими, а синяки и ушибы, оставленные ими, не прекращали саднить, но лишь в своей комнате Корвен позволял себе болезненно согнуться прежде, чем тяжело сесть на кровать и заплакать.
Всё изменилось с тех пор, как армия Туренсворда проиграла битву за корону. Ослепительно белый тронный зал, как и весь замок после демонстративного сожжения алых агдеборгов с чёрными бычьими головами прежних королей, всюду был завешан флагами из белого шёлка с алой лилией посередине. Статуи богов на площади Агерат, оскверняющие взор набожной леди Улиссы, теперь закрывали плотные полотна, принцесса Ясна томилась в своих покоях под охраной нескольких Ловчих, а двуличные придворные, которые ранее сгибались до самого пола перед королём Осе и королевой Суаве, теперь в открытую очерняли беглого короля и память павшей в бою принцессы Вечеры. Будь Корвен моложе, он бы донёс до каждого своё негодование пощечиной, что ему вполне позволял его титул, но поскольку с каждым годом силы и ловкости у него оставалось всё меньше, он прибегал к мести менее открытой, но от этого не менее действенной, и подмешивал особенно желающим угодить новому королю дамам и их мужьям в еду слабительных трав, а то и вовсе помёт.
Вечера… Бедная девочка. Надо было видеть, с каким удовольствием те двое грязных касарийцев рассказывали, как перерезали побеждённой принцессе горло и бросили тело в Змеиную яму. Даже не самый лучший уровень знания им касарийского позволял камергеру ознакомиться с мерзкими подробностями.
– …Она реветь, а я её – раз! – за косу как натянул. А она глаза как вытаращила, а я ножом её по шее да до самой кости. Кровь как брызнула, будто из коровы, а она захлёбывается, на меня смотрит. Мы её и пнули в яму ту, чтобы не глядела…
– …Она ещё за траву пальцами хваталась…
– И бык её ещё так кряхтел: кхмп-кхмпкх…
– Смешно так упала!
– «Спасите, помогите!»
И хватались за горло, изображая предсмертные муки, и хохотали, празднуя расправу пинтами пива.
Да что уж теперь? Оставалось только и надеяться, что хотя бы боги не забыли о ней, и сейчас огонёк её души нашёл покой среди себе подобных и бродит по горным склонам в вечных поисках города Богов.
Как же пусто стало в Туренсворде… Сначала без задорного смеха принца Кирана, потом без шороха алой юбки любимого платья Вечеры, без прячущейся по углам и следящей за Влахосом Ясны, без всех… Туренсворд стал голым, осквернённым и чужим. Только корона у Корвена в руках будто вовсе не заметила перемен и продолжала сиять в ожидании официальной церемонии коронации.
Позади послышались тихие шаги.
– Корвен?
Это был Сальвадор Монтонари. Облачённая, подобно монаху, в скромные чёрные одежды худощавая фигура младшего брата графа Южных земель с момента их последней встречи стала заметно тоньше, даже в лице он несколько изменился – щёки побелели и впали, скулы заострились, придав его лицу ещё