– На ты или на вы?
– Когда Бориса Николаевича уже не стало, мы пили на брудершафт… это уже было как-то естественно. Хотя мне было очень трудно перейти. Ей тоже… И вот она звонит с Валдая, что у Софьи Станиславовны молчит телефон и она беспокоится. Софья Станиславовна – чужой ей человек, не звезда, просто артистка. И Наина Иосифовна просит меня выяснить, что и как. Я узнала, что Софья Станиславовна в Барвихе, в санатории. Перезванивает мне Наина Иосифовна на следующий день и говорит: ну слава богу… Вот так она просто приезжала со своими пирогами к Марии Владимировне Мироновой, к Ладыниной, которую все забросили, к Лидии Смирновой. Они мне сами рассказывали про это…
– Как ты восприняла уход Бориса Николаевича?
– Ну как… Очень-очень эмоционально. Я к этому моменту уже и Бориса Николаевича знала не только по картинке. Я видела, что у них удивительно дружная семья, когда все собираются, одиннадцать или двенадцать родных, и всё невероятно естественно. Мне очень приятно было узнать, что Борис Николаевич каждый год собирал своих соучеников. По пятьдесят-шестьдесят человек. Однажды позвонил Семен Николаевич Шевченко, который работал с ним по протоколу, и сказал, что они приезжают и Борис Николаевич хочет, чтобы среди прочей культурной программы был «Современник», и, если можно, рассказать им немножко про театр. Сам Борис Николаевич тоже пришел, конечно. Но в нашей ложе может поместиться человек тридцать, не больше, а их пятьдесят, одна приехала из Израиля или откуда-то на инвалидной коляске. И Борис Николаевич говорит: Галь, давай во дворе, они пофотографируются там, и ты им расскажешь про театр. И во дворе была такая трогательная сходка. Он ведь мог этого не делать. Но он неформальный был человек.
– Естественный.
– Совершенно естественный.
– У тебя был еще удар – смерть Евстигнеева…
– Он уезжал на операцию в Лондон и пришел к нам накануне попрощаться. Это было после спектакля. Он был с Ирой, женой и, по-моему, был Гена Хазанов. Я не помню числа, но навсегда запомнила, что операция должна была быть четвертого. Мы сидим, чай пьем, Денис, сын, тоже был, они что-то там выпили. Женя закрывал свое волнение юмором, но я видела, что он очень нервничает. Хотя единственный вопрос, который его вслух волновал, это то, что ему дали на операцию тринадцать тысяч долларов, а она будет стоить одиннадцать, и как сделать так, чтобы не возвращать разницу…
– Никаких предчувствий не было?
– Мало того, что не было. Я не люблю всяких там гаданий, но у меня есть женщина, она никакая не гадалка, она занимается астрологией и никак этим не торгует. Но я, видимо, в волнении, прямо с кухни при нем позвонила и говорю: у Евгения четвертого операция, как там, нормально пройдет? Пауза, и она мне говорит: Галина Борисовна, а ее не будет четвертого. Я говорю: этого не может быть. При нем. Уже число назначено, час, врач, это же не у нас, где могут все перенести. Она повторяет: я не вижу у него операции 4-го числа. Я говорю: Женька, может, тебе вообще скажут, что не надо операции. И он как-то очень оживился. Мы попрощались, а я, не знаю даже почему, говорю: я тебе дам на всякий случай телефон Ванессы Редгрейв. Это был единственный человек знакомый в Лондоне, она с нами общалась, приезжала в театр, хотела сделать турне «По крутому маршруту», знала, что Евстигнеев – мой муж бывший и отец Дениса. Позвони ей, если что, говорю. К сожалению, Ире пришлось воспользоваться этим телефоном сразу, потому что ночью все случилось, и она позвонила Ванессе, по-моему, первой… Вот я сидела здесь, в кабинете. Это было уже пятого рано утром, звонок Иры, я сейчас даже точно не помню, наверное, все-таки Иры… И она сказала. Такой шок был!..
– Ты вспомнила, что говорила твоя подруга?
– Ну да… Ну а дальше мы уже его в Шереметьеве встречали…
– Галя, ты сделала три редакции «Трех сестер». По-моему, это уникальный случай в истории театра. Почему? Ты меняешься, и меняется твое миропонимание и понимание Чехова?
– Начнем с того, что Чехов – самый мой любимый писатель. Видимо, исходя из того, что человеческие отношения – главное в моей жизни. Я вызываю жуткое раздражение у многих, когда останавливаюсь с какой-нибудь бабушкой и с ней разговариваю час…
– У тебя такое любопытство к человеку?
– Не любопытство – другое слово. Необходимость какая-то внутренняя. Не к каждому же я подойду. Но такие люди были, и я их никогда не забуду. Бабушку не забуду во Владимире, в храме. Холодно, страшный ветер, семь утра, мы только приехали, у нас вечером концерт, пошли, пока никого не было, в этот храм. Обошли его. И сидела бабка, прижавшись к стене, смотрела вверх. Такой знаковый персонаж. Не могла я мимо пройти. Остановилась. Я не буду весь разговор пересказывать, это было давно. Женя Евтушенко – я как-то при нем про эту бабку рассказала – попросил разрешения использовать ее в стихах. Естественно, я разрешила.
– Ты стала ее расспрашивать?
– Я остановилась и говорю: бабушка, а почему вы тут сидите? Потом поняла, что мое «вы» неуместно. Она так смиренно сидела, а были голодные годы, а у нее рефреном: сейчас хорошо-о-о. Она на «о» говорила, владимирский говорок. «Сейчас хорошо-о-о, сейчас вижу, что передо мной женщина, а год назад я не знала, кто, пятно, а не вижу». Я говорю: бабушка, а зачем так рано приехали-то? «А хорошо-о-о, меня довезли на грузовике, мне далече пешком, это я раньше ходила, а сейчас…». Я попыталась ей предложить деньги, чтобы она пошла поела, попила чего-нибудь горячего, а она: «Да нет, дочк, я не пойду, мне хорошо-о-о». Все было хорошо. Удивительная старуха. Сколько лет прошло, а у меня ее крупный план перед глазами. И эта ее интонация. Судьба человека, характер, время. Сейчас нищие не вызывают такой жалости. Как одна озорная бабка сказала мне в окно машины «госпожа Волчек», а я ей сказала: передайте вашему режиссеру, что он плохо работает, потому что я вас тут все время вижу в одной позе и понимаю, что вы телевизор смотрите. Или один таджикский мальчик подбежал: тетя, дай денег мне покушать. Я полезла в сумку, а водитель окно закрыл: вы что, у него все сейчас отнимут. На следующий день я не поленилась, купила батон, сырки глазированные, бутылку молока. На углу Сретенки это было. Окно открыла, мальчишка подлетел, я не успела даже сырки протянуть, только бутылку. Хорошо, что он этой бутылкой меня по голове не огрел. Обратно мне ее засандалил и сказал: деньги!.. А года два назад около Лесной, зима, и бабушка вот так стоит, подпирает угол. Водитель довольно быстро ехал, и она у меня так промелькнула. Я ему сказала: стой. Он остановился. Я говорю: назад подай. Он подал, я вышла. Учительница музыки. Одна осталась. Не хватает на жизнь… Я к тому говорю, что это для меня самая большая ценность, самая большая коллекция, это то, из чего я черпаю, что я ценю и люблю.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});