Было очень здорово вместе с другими детьми брести по берегу вслед за рыбаками и слушать их разговоры и песни! Радиопесни во время ловли рыбы не пели, похоже, Сталин, Ленин и просторы великой родины рыбаков не интересовали, а мелодии их песен были простыми и слова забавными. Любимой песней дяди Артура была такая:
Жил был богатый мельник Матс,Тсиммай-рууди-раллаОн дочь-красавицу имел,Тсиммай-рууди-ралла!
Припев они пели на два голоса, и это звучало особенно лихо, хотя было непонятно, что хотели сказать этим: «Ай тсиммай-тсиммай, ах-ха-ха, тсиммай-рууди-ралла!»
Яан-Наездник чаще всего запевал: «Когда я с ярмарки из Пярну возвращался, был я пьян», а кончалась песня вроде бы грустно: «Но вот добрался в Руйла я — а бутылькá нет у меня». Но другие и последний куплет подхватывали громко и весело, словно им совсем не было жалко потерянной по дороге бутылки.
Из рассказов рыбаков мне больше всего нравилась татина байка про русских с Чудского озера, приезжавших на рынок в Раквере рыбу продавать. Они зазывали покупателей, выкрикивая по-эстонски, но произносили слова неправильно, и слова получались совсем другими, не теми, которые они хотели сказать, и это было ужасно смешно. Песни и рассказы были всякий раз другие, но одна сцена повторялась всегда, когда они добирались до излучины реки за парком, где вода была им по пояс и очень холодной, потому что она била там из родника, который деревенские люди называли Белой Щукой или Парковой щукой. Там все трое начинали клацать зубами, и тата кричал: «Ну просто адский холод! У меня, кажется, уже ледяные сосульки под коленями!». На что дядя Артур, весь дрожа, орал в ответ низким, словно из бочки, голосом: «А у меня голова промокла!», и Яан-Наездник кричал: «Мужики, кончайте шутить, у меня от смеха штаны лопаются!»
Самый захватывающий момент наступал, когда они выносили бредень из воды, ставили, прислонив к большой берёзе, вытряхивали из сети рыбу и всякий мусор на траву и начинали делить улов. Маленьких рыбешек бросали сразу в воду, напутствуя: «Марш домой! И скажи отцу, пусть в следующий раз сам явится!». Крупную рыбу раскладывали поровну на три кучки. Каждому доставалась парочка порядочных щук, четыре-пять налимов и по десятку плотвы или окуней. Окуни были самыми красивыми — с замечательными красными плавниками, но я знала, что у них больше всего мелких косточек, которые, если есть неосторожно, могут попасть в горло или застрять между зубами. Бывало, в сети попадались раки. И совсем редко — угорь.
У рыбаков были с собой котомки, в которых они уносили каждый свою долю улова домой. Переодевались в сухую одежду и приходили к нам справлять «рыбные поминки». Когда уха была сварена и первые порции съедены, тата брал гитару, и тогда начиналось празднование с пением и разговорами.
Я боялась, что теперь, когда тётя Анне была у нас и наводила порядок, «рыбных поминок» не будет. Но, к счастью, тётя тоже была большая любительница рыбы и даже предложила рыбакам себя в поварихи — варить уху. Но при условии, что они сами вычистят рыбу.
Всё шло хорошо до тех пор, пока гости не стали усаживаться за стол, и как раз тогда прозвучал тётин строгий приказ:
— А ты, Леэлочка, отправишься сейчас баиньки! Да-да, все порядочные дети давно уже спят!
— Я хотела бы тоже поесть ухи! — звонко завопила я.
— Поесть? — тётя выпучила глаза. — Уж не ослышалась ли я? Ты хочешь ЕСТЬ?
— М-угу.
— Ведь рот ребёнка — не щель в стене, — сказал Яан-Наездник. — Немного ухи никогда не повредит.
— Ну, видишь, Феликс! — победно крикнула тётя. — Теперь видишь, что рыбий жир, гематоген и глистогонное лекарство пошли ребёнку на пользу! Уж я эти дела знаю, я работаю среди женщин! Ладно, поставлю тарелку и для тебя, — смилостивилась она, глядя на меня. — Но первым делом вымоешь руки! Руки барышни должны быть всегда безупречно чистыми, запомни!
Да, «безупречно» — я сполоснула ладошки в тазике, потрогала разок полотенце и села за стол, как все мужчины. Особенно улучшило мой аппетит то, что чуть раньше, когда тётя возилась с готовкой ухи, я смогла выбросить коробочку с глистогонным лекарством в «очко» уборной…
Рыбий жир и весёлый вагон для скота
На следующий день тётя Анне завела разговор о том, что меня следует в срочном порядке отвезти в город.
— Предстоит несколько дел! — заявила она озабоченно. — Во-первых, надо, чтобы тебя обследовали врачи: почему ты так плохо ешь. Во-вторых, это не дело, что маленькая девочка всё время в компании мужиков — так из тебя дамы не получится! И когда тебя не будет дома, тате будет легче найти тебе стоящую няню.
— Мне никакой няни не надо! Когда мама вернётся, я ей расскажу, как ты своим рыбьим жиром и глистогоном хотела меня отравить, вот! — объявила я и надулась.
— Ой, детка, ты не ведаешь, что говоришь! — Тётя покачала головой. — Когда мама вообще однажды вернётся, она будет старухой, и кто знает, может, она тогда и слышать не будет!
Но, заметив мои слёзы, тётя взяла меня на руки, приласкала, как могла, и бодро воскликнула:
— Ах ты мой птенчик! Ты что, шуток не понимаешь? Я пошутила! Когда мама вернётся, она обрадуется, что ты стала умной и славной девочкой, а не сквернословящей грубой деревенской девкой! Дамы никогда не поют непристойных песен, запомни.
Странное дело, вчера вечером, когда тётя Анне ела уху с мужчинами, она сама смеялась их песням и шуткам — хохотала гораздо больше, чем я, над их рассказами, хотя, по-моему, в них не было ничего смешного. Но когда я утром, одеваясь, попыталась вслух вспомнить песню, которую услышала вчера вечером, так сразу тётя определила, что я простая неотёсанная деревенская девка. Ну чего в этой песне было неприличного:
Я видел вечером вчера,как моя милая жрала.Такое брюхо — вот беда —Мне не насытить никогда!
Тётя явно считала еду таким важным делом, что петь об этом нельзя…
— Я знаю и другие песни, — объявила я тёте Анне. — Я умею петь столько красивых песен, что о-го-го!
Па-па-па-па!Лист зелёный спелой груши, Ляна!Па-па-па-па!Я в бригаде самый лучший, Ляна!Все мы трудимся как надо, Ляна!С первой девушкой в бригаде, Ляна!
— Ладно, ладно! — замахала руками тётя.
— Если тебе песни Виктора Гурьева[6] не нравятся, могу спеть песни Веры Неэлус! — гордо объявила я и запела…
Шёл со службы пограничник,Пограничник молодой,Подошёл ко мне и проситНапоить его водой.
— Господи боже мой! — воскликнула тётя Анне. — Прекрати, гадкий ребёнок!
Но я не могла не спеть самое красивое место этой песни: когда девушка дала ему напиться, он почти не пил, а всё глядел на неё.
— Ты сама принесла нам это московское радио! — засмеялся тата, когда Анне пожаловалась ему, что я то и дело пою «красные» песни. Жалоба тёти была странной, вот если бы я рассказала ей про красный пионерский галстук: «Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного…», тогда бы я поняла её попреки, потому что красный цвет тётя Анне ненавидела до глубины души, но в песнях про зреющие фрукты и воду у колодца не было ничегошеньки красного!
— Когда мы были детьми, мы пели «Дети, домой, зима наступает» и «У нашей киски глазки цап-царапки», — ворчала тётя. — А теперь начали сызмальства забивать детям голову этими красными делами!
— Красный цвет такой красивый, — возразила я тёте. — Не понимаю, почему ты его терпеть не можешь?
— Господи боже мой! — испугалась тётя Анне. — Смотри, не говори это другим, а то меня посадят!
— Вышлют в тюрьму, да?
Тётя захихикала, а тата усмехнулся.
— Ох ты, всезнайка, — примирительно сказала тётя Анне и попыталась меня приласкать. — Высылка и тюрьма — разные вещи. Твою бабушку, тётю Элли, и тётю Нору с детьми выслали в Россию — загнали в вагоны для скота и увезли в Сибирь. А твою маму и моего брата Эйно, они-то немного покрепче, посадили в тюрьму, за решетку… Мамин брат Рууди, который был морским офицером, тоже сидит в тюрьме, и старший брат Волли…
— Ладно, — хмуро сказал тата. — Хватит этих разговоров. Если у вас нет ничего важного, почитайте лучше книжку. Я обещал Артуру помочь с уборкой сена, успею вернуться и отвезу вас на мотоцикле на остановку к вечернему автобусу, если ты, Анне, действительно планируешь взять Леэло в город.
— Книжку почитайте! — ворчала тётя Анне, когда мы остались вдвоём. — Дома полно дел, а он велит книжку читать!