Читать интересную книгу Очень далекий Тартесс - Евгений Войскунский

У Аргантония борода затряслась от смеха.

– Уж не попал ли наш Сапроний в твои списки? – спросил он.

Павлидий убрал улыбку с лица.

Государственные дела не оставляют мне времени для повседневного наблюдения за поэзией – это, как известно, поручено Сапронию. А он, как мы видим, и сам попадает под власть заблуждений. Чего же удивляться тому, что произошло на вчерашнем состязании поэтов? Взять хотя бы стихотворение Нирула...

– Помню, – сказал Аргантоний. – Стихи местами не отделаны, но основная мысль – прославление моего имени – выражена удовлетворительно.

– Мой ученик, – поспешно вставил Сапроний.

– На слух все было хорошо, – тихо сказал Павлидий. – Но я взглянул на пергамент Нирула и сразу понял, что он опасный враг. Он раздвоил, Ослепительный, твое имя. Он написал в одной строке «Арган» и перенес на другую «тоний».

В палате воцарилась зловещая тишина. Сапроний грузно рухнул на колени и пополз к царю.

– Всюду враги. Всюду преступники, – огорченно сказал Аргантоний. – Покоя нет. Ты отправил Нирула на рудники?

– Сегодня же отправлю, – ответил Павлидий.

– Не торопись. Торопятся те, кто спешит. А в государственных долах спешка не нужна. Надо судить его. Перед народом.

– Будет исполнено, Ослепительный.

– Встань, – сказал царь Сапронию. – Твоя преданность мне известна. Но за едой и развлечениями ты перестал стараться. Мне доложили, что ты держишь в загородном доме одиннадцать кошек. Я, кажется, ясно определил в указе, кому сколько полагается.

– Наговоры, Ослепительный! – взвизгнул Сапроний. У него сегодня был черный день.

– Пять котов и шесть кошек, – спокойно уточнил Павлидий.

– Хоть и люблю я тебя, Сапроний, а никому не позволю. Лишних кошек сдать!

И царь принялся за тыкву, варенную в меду, тщательно оберегая бороду от капель.

Горгия провел в обеденную палату тот самый мелкозавитой щеголь, что встречал его корабль.

Щеголь звали его Литеннон – заранее растолковал греку, как следует подползать к царю. Горгий на миг растерялся: но торжественному случаю он надел праздничный гиматий, обшитый по подолу красным меандром, а каменные плиты пола были нечисты от кошек. Однако размышлять не приходилось: подобрав гиматий, он стал на колени и пополз к царю.

Аргантоний милостиво принял подарки – куски янтаря и египетский душистый жир. Велел сесть.

– Фокея – союзник Тартесса, – сказал он, ощупывая грека взглядом. Медленно взял с блюда кусок мяса.

Кошки, тесня друг друга, потянулись к нему с ненасытным мявом. Но царь протянул кусок Горгию.

– Отведай. Мясо укрепляет силы. Я хочу знать, почему не стало видно в Тартессе фокейских кораблей.

Горгий сказал, что Фокея по-прежнему дорожит союзом с Тартессом, но на Море возникли большие опасности. Тут он подумал немного, припомнив выкрики давешних глашатаев, и добавил:

– Конечно, все знают, что Карфаген – ощипанная цапля на кривых ногах...

Аргантоний хмыкнул, оторвал для грека еще кусок мяса. Заговорил о чем-то с Павлидием.

За последние дни Горгий уже привык к звучанию тартесской речи, а тут, как ему показалось, разговор шел не по-тартесски. Слова шипели, как весла в кожаных уключинах. «Особый язык для себя придумали?» – подивился Горгий.

– Дошло до меня, – сказал царь, перейдя на греческий, – что ты хочешь выменять свои товары на оружие из черной бронзы. Так ли это?

– Фокея в опасности, великий басилевс, – осторожно ответил Горгий. – Персы собираются пойти на нас войной, потому и велено мне привезти из Тартесса оружие. И если у нас будет оружие из черной бронзы...

– Ослепительный, – сказал верховный казначей Миликон, не дав Горгию договорить, – грек не знает наших законов...

– Сапроний, прочти купцу закон, – велел царь. – В греческом переводе.

Поэт встал, нараспев произнес:

Тот, кто, замыслив измену владыке Тартесса,Черную бронзу продаст иль подарит пришельцу,Или расскажет, как делают черную бронзу,Будет казнен заодно с чужеземным пришельцем:Взрезав злодею живот и кишки у злодея изъявши,Теми кишками удавят его за измену.Все же именье злодея отпишут в казну, в Накопленье.

– Теперь, фокеец, ты знаешь. Закон на то и составлен, чтоб его знали, – сказал Аргантоний.

Придворные восхищенно зашептались. Царь откинулся на подушки, потирая живот обеими руками, лицо его исказила гримаса: видно, начиналось жжение. Павлидий подал ему чашу с водой, но Аргантоний оттолкнул ее и поднялся.

– Миликон, – сказал он, – поможешь греку в торговле.

Он удалился, сопровождаемый кошками. Павлидий вышел вслед за ним.

В галерее Венценосной Цапли царь оглянулся, недовольно буркнул:

– Ну, что еще? Покоя от вас нет.

– Грек лжет, Ослепительный, – доложил Павлидий. – Он сказал моим людям, что, опасаясь карфагенян, прошел Столбы безлунной ночью. А как известно, этими ночами стояла полная луна...

– Утомляешь ты меня, Павлидий. Если грек – карфагенский лазутчик, то займись, им. А мне не докучай. Эй, усыпального чтеца ко мне!

После ухода царя придворные почувствовали себя свободнее. Сапроний быстро доел баранину, выпил вина и, не отирая жирных губ, придвинул к себе тыкву в меду. Миликон, перебирая холеными пальцами бородку, шептал что-то на ухо ученому Кострулию, а тот хихикал, поводя вокруг острыми глазками.

Горгий сидел, не притрагиваясь к еде, и не знал, что делать. Уйти без разрешения было неприлично, оставаться – вроде бы ни к чему.

Наконец черные глаза Миликона остановились на нем.

– Не хочется в такую жару заниматься делами, – лениво сказал верховный казначей, – но что поделаешь, грек: царь повелел заняться тобой.

Горгий учтиво наклонил голову.

Сапроний оторвался от еды, засопел, остановил на Горгий тяжелый взгляд.

– Послушай, грек, – сказал он, – много ли в Фокее поэтов?

– Есть у нас певцы-аэды, – ответил Горгий. – А много ли их, не знаю, господин, не считал.

– Многочисленность поэтов идет во вред власти, – высказался Сапроний. И без обиняков добавил: – У меня кончился запас египетских благовоний. Умащиваться нечем.

– Чтобы тебя умастить, – насмешливо заметил Миликон, – надо извести столько жиру, сколько иному хватит на год.

Кострулий захихикал.

– Если бы это сказал не ты, светозарный Миликон... – недобрым тоном начал Сапроний.

– То ты бы немедля написал стихотворный донос, – закончил, смеясь, Миликон. – Знаю я тебя. – Он поднялся, стряхнул с одежды обглодки. – Идем, грек.

– Господин, – обратился Горгий к Сапронию, – у меня есть немного египетского жира. Если позволишь, я...

– Завтра вечером, – перебил его толстяк, – приходи в мой дом по ту сторону стены. Я пришлю за тобой раба.

Горгий поспешил за Миликоном, соображая на ходу, хватит ли для поэта двух амфор жира или придется пожертвовать три. Видно, этот пузатый – влиятельный человек при дворе, ничего не поделаешь, надо быть с ним в хороших отношениях.

Они вышли из дворца и остановились у массивных, обитых серебром колонн, подпиравших портал. Подскочили рабы с носилками, Миликон неторопливо взгромоздился, задернул полог. Рабы понесли его через широкую площадь, залитую солнцем. Горгий пошел следом. Раскаленные плиты жгли ноги сквозь подошвы сандалий.

Посредине площади перед храмом стояла четырехугольная башня старинной кладки. Сверкал, слепил глаза серебряный купол храма. Литые бронзовые двери были затворены, из дверей как бы вытягивались черные головы неведомого божества. И опять подивился Горгий расточительству тартесских правителей. Все сплошь – серебро и бронза, как еще не додумались вымостить ими площадь...

Пересекши площадь, вошли в тень оливковых деревьев. Здесь, окруженные садами, стояли дворцы – были они гораздо меньше и ниже царского, но тоже крепкостенные и затейливые. Горгий приметил, что каждый из них что-то выпячивал: то ли каменный гребень над кровлей, то ли треугольный зубец, то ли просто шест, раздвоенный кверху. Очевидно, в этой части города, обнесенной стенами, жили только знатные тартесситы, царские придворные, и у каждого был дворец побольше или поменьше, соответственно знатности.

Над дворцом Миликона возвышалось два гребня. Распахнулись чернобронзовые ворота, Горгий вслед за носилками вошел в тенистый двор с бассейном. Миликон сбросил одежды на руки рабов, полез, кряхтя от наслаждения, в бассейн. Поплескавшись, сделал знак Горгию. Тот проворно скинул гиматий и сандалии, спустился в прохладную воду. Миликон с усмешкой сказал:

– Когда высокорожденный зовет низшего в бассейн, он не должен ждать, пока низший разденется. Но ты не знаком с нашим обычаем, и я прощаю твое смешное желание стать со мной наравне.

Горгий рассыпался в извинениях, Миликон властно его прервал: