Читать интересную книгу Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

Значит, не только Маки и их царствование стали предметом обличения со стороны Нгуен Зы, он мыслил категориями своего времени, не дробя его на династийные и иные разряды. И выведенные им короли династии Хо – это не просто аллегорические изображения конкретных лиц, но обобщенные образы «дурных правителей». Создание их знаменовало новый шаг в развитии вьетнамской прозы.

Заметим в скобках, что Нгуен Зы прибегал и к прямой литературной трансформации фактов, заведомо известных читателям.

Один из персонажей его «Рассказа о беседе стихотворцев в уезде Золотых цветов» – знаменитый поэт и сановник Шай Тхуан. Но, коль скоро Нгуен Зы писал о его книге, он не мог не знать, что собрали ее после смерти поэта его сын Шай Кхак и ученик До Тинь Мо (написавший к ней предисловие). Оба они были современниками Нгуен Зы. Но писатель вывел в качестве собирателя книги вымышленное лицо – школяра Мао Ты Биена, ибо это давало больший простор для авторского замысла.

Исторические факты прежде всего были для Нгуен Зы основой для выражения своей, личной, оценки людей и событий – оценки нелицеприятной и строгой. И книга его по остроте социального звучания выделяется среди литературы того времени.

Нгуен Бинь Кхием обращался к временщикам с пророческим предостережением; вспомним его строки:

«Тела ваши, брошенные подле дворцов и на торжищах, будут терзать коршуны и воронье!»

Нгуен Зы облекал свое осуждение и гнев в традиционную, но в чем-то и более конкретную форму законного судебного приговора: нагляднейший пример этому – «Рассказ о военачальнике Ли».

Как же, наверно, мечтал Нгуен Зы о торжестве справедливости в этой земной жизни, если пять из двадцати его рассказов содержат сцены судилищ – пускай на небесах, в подземном или подводном царстве, но карающих за преступления, содеянные живыми среди живых!

Он был человеком своей эпохи, воспитанным в духе конфуцианской этики, основанной на строгой регламентации человеческих отношений, где главным было подчинение и покорность (детей – родителям, младших братьев – старшему, подданных – государю), соблюдение добродетели и целомудрия. А полученное им традиционное образование строилось на почитании «небесной мудрости», благоговении перед заветами Конфуция, канонической ученостью и знанием, долженствующими составить основы «справедливого правления». Но слишком уж часто в окружавшей его жизни установления эти нарушались и предавались забвению, что и явилось, должно быть. одной из причин трагического разлада между писателем и современной ему действительностью.

Нгуен Зы – к чести его будет сказано – и не пытался соразмерять свои нравственные идеалы с относительно большими или меньшими достоинствами земных владык. Однажды уйдя со службы, он не помышлял о возвращении, хотя в то смутное время многие покидали должности и возвращались со сменой правителей, а иные служили всем.

У Нгуен Бинь Кхиема есть весьма символические стихи:

Все ловки вокруг, неловок лишь я один,Но знает ли кто, что неловкость моя – добронравие?

Строки эти с не меньшим, а, может быть, даже и с большим основанием, чем к автору, могут быть отнесены к Нгуен Зы. Ero добронравие поистине обернулось «неловкостью», отрешением от многих земных благ.

Тогда как Нгуен Бинь Кхием, осудив временщиков и короля и уйдя от столичной суеты, отнюдь не сделался анахоретом. В своей деревне Чунгам (в Хайзыонге) он построил дом, который скорее в силу традиции именовался «кельей» («Кельей Белых туч»), навел мосты и соорудил павильоны для удобства дальних прогулок. Любуясь красивыми видами, он гулял, опираясь на посох, или же с настоятелем тамошней пагоды плавал по морю в лодке, слагая стихи (вспомним, что точно так же «отшельничал» и Ты Тхык в рассказе Нгуен Зы). Иногда он отправлялся в гости к бонзе. Он принимал послов обеих враждовавших династий – Маков, захвативших столицу, и Ле, обосновавшихся на юге, в Тханьхоа. Маки слали ему золото, драгоценности и шелка, и он, утверждая в стихах, что богатые эти дары ему не нужны, ни разу не вернул их обратно. Изредка Нгуен Бинь Кхием наведывался в столицу, а случалось, и Маки навещали его в Хайзыонге.

Ученики же его служили при обоих дворах.

Разумеется, это никак не обесценивает творчества Нгуен Бинь Кхиема, но «неловкость» Нгуен Зы была более цельной и безыскусной.

Талант стал по тем временам свойством весьма опасным. Сколько литераторов (меж ними и мастеров из «Собрания двадцати восьми светил словесности» были убиты или покончили с собой после дворцовых переворотов! Вспомним судьбу знаменитого зодчего Ву Ньи То. Он построил королю Ле Тыонг Зыку Великий дворец ста покоев с прекрасной башней и озером, в которое заплывали лодки, и начал возводить еще более величественный Чертог Девятого неба. Но Ле Тыонг Зык, ввергший страну в нищету, был убит заговорщиками, которые зарезали и королевского архитектора, бросив тело у городских ворот. И прохожие плевали на труп Ву Ньи То, видя в трагически погибшем художнике виновника своих бедствий…

Удивительно, как на материале иного, отдаленного, времени Нгуей Зы сумел передать сумеречный драматический колорит своей эпохи. Наверное, оттого, что и в прошлом Нгуен Зы всегда выбирал события, созвучные напряженным и трудным дням, в которые жил он сам. Мы не найдем у него описаний сражений и войн, его интересовало иное – «человеческие» последствия событий. Вообще, обострение интереса к человеческой личности и своеобразию ее черт заметны не только во вьетнамской литературе того времени, но и в изобразительном искусстве. Вспомним скульптуры эпохи Маков, где традиционные канонические образы уступают место образам, построенным на знании натуры и художественном обобщении.

Главная особенность изобразительной манеры Нгуен Зы – ее эмоциональность. И даже когда чувства героев расходятся с установленьями добродетели, за которую ратует автор, художественная правда далеко не всегда на стороне последней. Лиризм и поэтичность рассказов Нгуен Зы заставляют нас вспомнить новеллы его знаменитого предшественника Ле Тхань Тонга, хотя, пожалуй, в рассказах Нгуен Зы меньше патетики, они проще и «приземленнее» по стилю.

Прозу Ле Тхань Тонга и Нгуен Зы сближает еще и сходство в подаче «чудесного», волшебного элемента. Если в первом из дошедших до нас произведений средневековой вьетнамской прозы – книге Ли Те Сюйена «Собрание чудес и таинств земли Виет» (предисловие датировано 1329 г.) – задачей автора и было, собственно, описание чудесных событий, лишь соотнесенных с определенным историческим фоном и долженствующих запечатлеться в памяти потомков, а вторая – «Дивные повествования земли Линь-нам» Ву Куиня и Киеу Фу (послесловие датировано 1493 г.) – построена в основном на записях древних преданий, где чудеса – непременный, а иногда и главный элемент сюжета, хотя подвергшегося уже известной трансформации, то в сочинениях Ле Тхань Тонга чудо становится как бы элементом повествования, задуманного самим автором, который определяет место и роль «чуда» в развитии действия. Причем сам Ле Тхань Тонг поистине с королевской непринужденностью собственной персоной появляется на страницах своих новелл.

Конечно же непосредственное участие в чудесном «действе» самого государя, жизнь и деяния которого фиксировались летописцами и вообще протекали как бы «на виду» у «просвещенных мужей» – ученых-литераторов, вельмож и чиновников, читателей его книги, – не могло не способствовать восприятию этих заведомо неслучавшихся чудес как литературного приема, свидетельства красоты и изощренности авторского замысла. Не случайно Ле Тхань Тонг в своем предисловии называл людей, придиравшихся к недостоверности чудес, тугодумами, «сидящими на дне колодца и не способными рассуждать всерьез о том, что случается в бескрайней небесной шири».

Подобную идею чуда мы видим и в рассказах Нгуен 3ы, где духи и небожители существуют как бы в одном измерении с людьми, действуют в соответствии с «человеческими» обычаями и правилами и зачастую, уйдя в иной, потусторонний мир, сохраняют свои земные привязанности.

Надо помнить, что граница между представлениями о чудесном и реальном в те времена проходила совсем не там, где нынче. И мы не удивляемся, читая в летописи под 1514 годом (Нгуен Зы, возможно, еще находился тогда в столице) о том, как весной поднялась вода в столичных озерах и реках, их заполонили огромные змеи и государь вывел на берега войско с распущенными знаменами и велел палить из пушек и бить в барабаны, дабы изгнать чудовищ…

Нет сомнения, что Нгуен Зы, работая над книгой, обращался к народному творчеству. Он слушал рассказчиков, неистощимых на чудесные выдумки, смотрел выступления бродячих лицедеев и кукольников. Да и за «высокими чудесами» ему незачем было, как говорится, ходить далеко.