Человек профессорской наружности расположился в кресле и начал излагать суть дела.
— Я, видите ли, являюсь представителем демократической платформы в нашем регионе, — важно сказал гость. — Вы понимаете, о чем я говорю?
— Понимаю, — ответила Люся.
— Ну вот, — довольно сказал гость. — Тогда, очевидно, вы понимаете и цель моего визита?
— Не совсем, — ответила Люся.
— Ну как же! — с болью в голосе воскликнул он. — Демократические силы делают все возможное для того, чтобы… Чтобы изменить все к лучшему! Но у нас мало возможностей по сравнению с партийной номенклатурой!
— Ага, — покорно сказала Люся.
— Меня зовут Борис Борисович, — сказал гость. — Борис Борисович Пантелеев.
— Очень приятно, — пискнула Люся.
— Да… — продолжил Борис Борисович. — И на меня (лично на меня!) сейчас возложена миссия — призвать ответственных коммерсантов, которым не безразлична судьба Отечества… Призвать к решительным действиям. Вы, конечно же, спросите — к каким?
— М-м-м… — сказала Люся.
— Охотно поделюсь своими соображениями! Во-первых, у нас острая необходимость — донести нашу позицию до широких народных масс! У партийной номенклатуры — все! У них телевидение, радио, газеты, агитаторы… Кино и литература! Все! А у нас?.. На сегодняшний день необходимо донести, наконец, слово правды до широких народных масс! А для этого нужна пресса. Нам, дорогая… как вас?.. очень нужен печатный орган! Жизненно необходим! Чтобы никакой цензуры, чтобы вся правда, все как есть! А для этого нужны деньги, знаете ли…
Люся вздохнула так, что нам в соседней комнате было слышно. Валерик беззвучно смеялся. Охранник Боря с напряженным лицом ждал команды — гнать тезку взашей.
— И сколько нужно? — обреченно спросила Люся.
— Детали, с вашего позволения, я хотел бы обсудить с руководством, — гордо сказал Борис Борисович.
— Угу, — ответила Люся. Такой вариант ее тоже устраивал.
— Очень скоро все поменяется, — сказал Борис Борисович назидательно. — И если кто-то считает, что номенклатуре удастся усидеть на своих теплых местах, то такого не будет! Нет! К власти наконец-то придут честные и порядочные люди, искренне болеющие за страну!
— Угу, — сказала Люся.
— И новая власть должна будет опереться на честных коммерсантов, которые тоже искренне болеют за свою страну. Я надеюсь, что ваше руководство искренне болеет за страну?
— Искренне, — сказала Люся со спокойствием, достойным далай-ламы.
— В таком случае, передайте, пожалуйста, мою визитную карточку вашему руководству.
— Я передам, — стоически сказала Люся.
Борис Борисович Пантелеев вежливо попрощался и покинул стены нашего кооператива. Я помнил этого человека еще по «своему времени». В моей реальности он займет весьма высокое положение в девяностых годах, вплоть до губернаторского поста, с которого, впрочем, вылетит со скандалом. Но сейчас Борис Борисович никто и звать его никак. Просто щепка, которую ветер перемен прибьет к нужному берегу. Сейчас он беден, жаден и полон амбиций. На этом можно хорошо сыграть, при необходимости…
Убедившись, что посетитель ушел, мы с Валериком вышли в «приемную».
— Ну что, Люся, как тебе показался проситель? — спросил я.
Люся скорчила брезгливую гримасу.
— Скользкий. Неприятный. Высокомерный, хоть и вежливый. На барина похож, на такого… самодура!
— Пошел он нахрен, — сказал Валерик. — Денег ему, ага, вот прям сейчас…
— Это твое мнение? — спросил я Валерика.
Он с удивлением посмотрел на меня.
— Ага. А чего? Обычный кидала, такие каждый день ходят. Демократическая платформа, ага! Гнать в шею.
— А я считаю, — сказал я сказал я очень серьезно, — что с ним нужно связаться и встретиться. И бабок ему дать, небольших, конечно. Штуку, может две. И обязательно под расписку.
Мои сотрудники в лице Люси и Валерика с изумлением смотрели на меня.
— Да с хрена ли⁈ — выразил общее негодование Валерик.
Я вздохнул.
— Ты, Валера, думаешь, что наша партия и наша власть — вечны? Не чувствуешь, чем в воздухе пахнет?
— Говном, — мрачно сказал Валерик.
— Это да, — согласился я. — И еще — переменами. Ты представь, мы в один прекрасный день просыпаемся — и нет горкомов и обкомов, нет ЦК КПСС, руководящей и направляющей!
— И кто же тогда есть? — скептически спросил Валерик. — Вот этот, что ли… как его там?..
— Борис Борисович Пантелеев, — подсказала Люся.
— Во-во… Ты думаешь, что этот Пантелеев твоего батю сменит, что ли?.. Ты чего, Леха? Вроде трезвый, а несешь чушь…
— Валер, — сказа я терпеливо, — вот прямо сейчас мы можем завязать отношения с этими людьми. Получить на них влияние — буквально за копейки! Чтобы в будущем они плясали под нашу дудку, а не под чью-то еще! Глупо такой возможностью не воспользоваться.
— Смотри сам, — пожал плечами Валерик. — По мне так обычный проходимец, но если считаешь нужным…
— Вот и договорились, — подвел итог я.
А вечером следующего дня родители впервые заявились ко мне на квартиру, чем я был слега озадачен. Маменька рассматривала мою довольно убогую обстановку и вынесла вердикт — не квартира, а гостиничный номер какой-то!
Что же, подумал я. Маменька не так уж далека от истины. Я действительно не воспринимал эту квартиру как свой дом. Вообще, в этом времени у меня еще не было «своего дома», если уж на то пошло. Только условные «гостиничные номера», в которых нужно пересидеть и перекантоваться до лучших времен.
Отец достал из портфеля бутылку коньяка, чем озадачил меня во второй раз. А маменька посетовала, что в этом гостиничном номере, наверное, и выпить не из чего. Это маменька зря, коньячные бокалы у меня нашлись и даже очень приличные — купил, сам не знаю для чего, в комиссионке по случаю.
Мы чинно расселись и чинно выпили «за все хорошее», как полагается приличным людям. Я ждал, когда мне расскажут, наконец, что случилось. И маменька начала рассказывать:
— Неприятности у отца могут быть… — сказала она похоронным тоном.
— Не у меня, — поправил отец, — у Гриши Бубенцова. А рикошетом уже по всем остальным. По мне в том числе.
Григорий Степанович Бубенцов был непосредственным начальником моего отца — первым секретарем горкома, а отец при нем — вторым. Затем номенклатурная фишка поперла — Григорий Степанович скакнул в обком на должность первого секретаря, взяв высшую планку провинциальной партийной карьеры. Отец занял его бывшее место и стал первым секретарем горкома. А теперь Григорий Степанович где-то накосячил.
— Что случилось? — спросил я, изображая максимальное участие.
Случилось страшное — то, о чем еще лет пять назад никто и вообразить не мог. Журналист из какой-то мелкой газетки, еще и из соседней области, написал о работе обкома нечто неприятное. Собственно, ничего ужасного в том материале не было — самая обычная критика, при том довольно мягкая. Но Григорий Степанович взъярился. Обком критикуют! Происки врагов! Интриги! И понятно — говорить с трибуны о гласности это одно дело, а вот когда этой гласностью тебя от души приложили — это другое… Милицейскому генералу был отдан приказ — сделать так, чтобы негодяй-журналист дал опровержение в ближайшее время. Генерал взял под козырек (полный идиот, как сказала моя маменька).
И громоздкая и неповоротливая чиновничья машина закрутилась. Проклятого журналиста, естественно, отловили, упаковали, привезли к нам в город и стали шить дело — опера подкинули ему пару патронов, а один из обкомовских работников предложил сделку — дать в газете опровержение, а милиция в свою очередь уничтожит материалы, которые сама и сфабриковала. Но журналист оказался на удивление крепким и духовитым. Он категорически отверг предложенную сделку и все время требовал адвоката. Да еще и начальство журналиста подсуетилось — о происшествии узнали в ЦК.
И вот, усталый и раздраженный голос уже спрашивает из телефонной трубки у самого Григория Степановича: