Читать интересную книгу Том 5. Произведения разных лет - Казимир Малевич

Но величие футуризма в будущих днях.

Но и наше время богаче и сильн<ее,> могуче. И перед небоскребами Америки пирамиды Хеопса кажутся детскими игрушками.

Но вы, убаюканные в тиши песков Египта в смертельном тоскливом покое пирамид, нескоро услышите бегущую новую жизнь, и только после смерти шоферов новой жизни вы узнаете причину, и причина остается питанием <для вашей> прошедшей жизни.

Вы понесете осколки скелета на знаменах угасшей жизни. Таковы все идущие. О, если бы хотя одно поколение росло в своей истине свои<х> пророков!

Говорю Вам, к телу живому идите и будьте с ним, пока не потухнет метина его перед новым ликом.

Наше время 20-го века многоликое, и много спорящих истин ведут борьбу.

Наше время представляет собою площадь торговую, какой-то антикварий, нет никакого стремления дыхнуть собственным временем.

И толпа представляется фигурками, вышедшими из магазинов антикварных на улицу футуризма, <фигурки> хохочут, смеются и негодуют, <так как>шсе перестало быть похожим.

И только <тогда> радуются [люди] на площади торговой, <когда> уви-дя<т> старые кафтаны, фарфоры, подносы, шлемы и каски римских воинов, старые пушкинские комоды, {фаэтоны}, фисгармонии, туфли с бисером, колонки греческие, остатки прекрасной Венеры безрукой.

Во главе распродажи стоят приказчики-авторитеты и предлагают фигуркам товар.

Совершалась на благополучном базаре торговля много лет, молодежь шла туда, и ей надевали колпак мещанской логики. В старом, но лакированном Рубенсовском жилете щеголяла <молодежь> в праздничные дни в благополучном нравственном саду.

Торговцы надгробными памятниками потирали руки от удовольствия18.

Молодежь гуляла среди памятников вкуса красоты, мистики, фантазии, эстетизма, сущности, <ей> все казалось красивым. Обыкновенная тыква превращалась в новую ценность красоты. В этом саду иногда для удовольствия показывали нагие тела, на вид было все похотно <так!> и развратно. Но <авторитеты> уверяли, что хотя позы развратны, но <ведь они> прикрыты кисеей Искусства, <и поэтому> сквозят только легкой эротикой.

Были люди <, изображенные эротично>, но были и гуси-лебеди, змеи, лошади тоже эротичные.

Где уже нельзя <было нагое тело> прикрыть ни искусством, ни эротикой, прибегали к фиговому листику. Садик благополучия был огорожен забором нравственности, и у ворот стояла Мораль и раздавала вуали Искусства, а некоторым фиговые листики.

Цвели кругом розы и хризантемы, акации, стояли кипарисы, луна освещала мраморные колоннады, и молодежь наслаждалась, было очень все красивым.

Утром восходило солнце, тихо загорались лучи его, розы и хризантемы издавали запах своего дыхания, среди улиц цветов в легких одеждах летнего утра <молодые люди> совершали прогулки, в знойный полдень ходили к холодному источнику или отдыхали в тени покрытой цветами беседки.

Пели птицы, кто-то подражал им на флейтах. Было музыкально, тихо и покойно. Кругом заборов сада ходили стражи и не допускали безобразных, чтобы не нарушить сна убаюканной молодой души.

Авторите<ты> гордились друг перед другом крепким сном молодежи!!!

Радость их была неописуемая, когда проснувшийся бредил колонками греков и хватался за фалды Венеры.

Было чисто синее небо, ветер не шевелил листья. Тихие теплые лучи освещали остатки колонок греч<еских> портиков.

Но вдруг померкла луна и потухло солнце, изломались заборы, стража пала, окруженная тьмою новой культуры.

На площадь торга и сад благополучия как метеор слетел футуризм [с треском, шумом моторов, ревом пропеллеров, трамваями, автомобилями, машинами, бетоном, железом, газами, бензином, электричеством, телеграфами, пушками — футуризм новой жизни].

Все растерялись, поднялось бегство, возмущение, но опрокидывал вихрь лотки с греческими побрякушками.

Видя замешательство на базаре, главные приказчики Мережковский и Бенуа написали успокоительные статьи, говорили речи, писали разъяснительные критики, что движение циклона временное, не имеющее основания, <что> уже виден его конец.

Все пройдет!

И базар снова будет торговать стилем, вкусом, красотою, эстетикой, все портики и колонки будут возобновлены. Всякая же такая живопись и все непонятные товары, не говорящие ни уму, ни сердцу, не будут продаваться.

Если же кому-либо попали в голову осколки футуризма, мы поможем, вынем все из вашего сознания и упакуем <туда> то, что было раньше у вас и ваших предков.

Были закуплены для заплат целые вагоны мещанской мысли и логики.

Но вас обманули приказчики. И когда вы пришли на ярмарку Искусства, там творилась буря железной жизни.

Побрякушки были свалены, на их месте на бетонно-железных улицах как вихрь мчались дышащие бензином машины, старые извозчики с беззубой их логикой лежали в овраге мяса прошлого века.

Шум, треск моторов, рев пропеллеров, прорезая улицы в небе новых небожителей, блеск животрепещущих глаз фонарей электричества метал лучи по небу и земле, а тут невдалеке в лакированных жилетах, в мещанской мысли колпаках стояла молодежь благополучного базара (вкус в футу<ризме> не нужен).

Площадь мясного рынка, гастрономические вывески, хрустали, подносы, тыквы, венеры исчезли, на их место поставили машину, моторы, электричество, пропеллеры, шум, треск, крик, грохот, поставили скорость движения, пробег вещей. Аэропланы указали новые дороги неба и земли.

Снесли крышу, покрывавшую ярмарку, и показали пространство. И те, кто охватил весь пробег движущихся вещей, кто увидел торчащие дороги к небу, кто соединил тучи в хаос общего пробега наших тел, тот перестал писать хризантемы.

И петь песни восходящему Солнцу.

И не стонет любовью сердце на луну.

Динамика движения навела на мысль выдвинуть и динамику живописной пластики.

Это первый момент мысли, выдвигающей живопись на свою самособойность.

Но усилия кубистов и футуристов не смогли освободить живопись от вещи, живопись им нужна для выражения предмета, а предмет для выражения силы движения.

Футуризм через вещь вел нас к динамизму живописных масс. Кубизм через разлом вещи ведет к чисто живописной пластике. Оба усилия идут к СУПРЕМАТИИ ЖИВОПИСИ.

Футуристы победили разум, привыкший в продолжение тысяч лет видеть в изображениях природу, и футуристами был издан манифест, запрещавший писать наготу, портреты, гитары при лунном свете19.

Футуристы бросили мясо и выставили машину.

Но мясо и машина есть мышцы. То и другое — тела, двигающие жизнь.

И футуристы перешли к машине как вещи, сохраняющей большую силу.

Стараясь выразить силу не одной машины, а общий бег нашей машинной жизни — вседвижения. Нашли конструкцию, отвергш<и> перспективу, воздушную градацию натуры.

Плоскость холста была взята как пространство, и на нем устанавливались точки наибольшего сдвига вещей.

На отысканных точках строили блеск, рев, рожки, аэропланы, пушки, лошади, штыки, колеса, пар, дома, трубы, дым ночи, звонки, буквы, небо, телефоны, проволока, стекло, рельсы, вокзал, ступеньки, паровоз, нос, ботинок.

Фугасы, молнии, свистки, крик, трамвай.

Целый комок бегущей жизни.

Такая картина вызывала бурю негодования. На самом же деле в картине мы видим все то, что есть в нашей жизни.

Но привыкли видеть все вещи в известном порядке, построенные в перспективном законе, хотя перспектива дает нам ложное представление, мы не видим предметы такими, как они на самом деле есть. Фонарный столб больше собора, увиденного вдали.

Но этому не возмущаются.

Бежит все среди стен, улиц города, под крышей неба, и впечатление этого бега дают картины футуристов. На выставке «Бубнового валета» один из моментов жизни города хорошо представлен худ<ожницей> Розановой20.

Перед вашими глазами пробежит тысяч<а> форм, переплетаясь, <здесь передан> трепет живого пульса, все дышит, пылает жизнью.

А за стенками академии, в этой Хеопсовой усыпальнице, позирует римский полуголый воин.

Футуристы отвергли академическую трупарню и выбросили за борт старую беззубую логику, которая висела на крючках естественных законов.

Каждый закон имеет свое время, свою совесть, свою логику, и когда <он> устареет, <его> нужно — необходимо выбросить.

Каждое поколение должно строить жизнь и искусство свое на современном ей времени. Это будет мира смены.

Сейчас наше время, и мы строим свое лицо, мы водружаем лицо свое на знамени времени.

Вот почему мне ненавистны ваши авторитеты, торгующие законами Рамзесов, Неронов.

И ваше сознание загромождено костями пробегающей жизни. Кладбище — ценность ваша.