Читать интересную книгу Полудевы - Марсель Прево

На звонок Поля вошел слуга и на требование счета снова удалился, Гектор продолжал:

– Второй крах, как я вам только что сказал, – крах приданого, такой же пагубный для современной девушки, как и крах целомудрия. Совершенно невинных девушек более нет, но и богатых не более. Миллионер дает за дочерью 200 тысяч франков, то есть шесть тысяч годового дохода, то есть ничего, не на что даже нанять месячное купе. Значит, никогда еще девушка не была в такой зависимости от мужчины, а так как она обладает единственным средством покорить его – любовью, то матери позволяют им, по материнской нежности, как можно ранее узнать, что такое любовь.

Против слов «материнская нежность» Максим резко заявил протест.

Гектор продолжал:

– Ну, да, конечно, по материнской нежности, и ей-то, современной матери, по-моему, обязаны мы, так сказать, исчезновением типа «молодой девушки» недалекого прошлого. В прежнее время, девушка воспитывалась в монастыре, в полном неведении, так как вы, надеюсь, не придаете веры застольным, ресторанным россказням безнравственности монастырей? Она выходила оттуда для того, чтобы выйти за человека, почти неизвестного ей, но избранного ее родителями; таким образом, все материальные расчеты были устранены, а они-то одни почти и служат причиной супружеского разлада. Муж, на самом деле, являлся человеком, через которого девушка знакомилась с жизнью, а это большой шанс быть любимым! С другой стороны, выходя даже из самого аристократического парижского монастыря, девушка в самой скромной обстановке находила все-таки более комфорта, чем в монастыре. Таким образом, девушки были застрахованы от двух серьезных крахов. Но что же произошло потом? Среди этого счастливого молодого поколения нашлось несколько истеричных женщин нынешнего поколения, вроде Симероз, которые стали находить грубым, неприятным и жестоким вступление девушки в брак, без какого бы ни было знакомства с жизнью; они стали кричать о предательстве, насилии и так нашумели, что и других убедили. И вот, добродетельные современные матери завопили: «Воспитывать ребенка вне семьи, выдавать замуж такое невинное существо, незнакомое с жизнью! – Это преступление!» И они постановили не совершать этого преступления над своими дочерями. Результат вам известен. Молодая девушка не томится более в монастыре, но готовится с 15 лет к жизни широкой, к полному довольству, которое родители подготавливали в течение сорока лет. Она выйдет замуж знакомая с жизнью; но обыкновенно не довольствуется теорией любви, а старается изучить ее на практике и… роли меняются. И в наше время разве только жених может наткнуться в спальне на сюрприз, а уж никак не невеста…

Трое собеседников несколько времени молчали. Слуга подал счет. Поль заплатил и сказал:

– Пора идти, половина одиннадцатого; мне еще надо дописать доклад, а завтра рано утром я хочу поездить верхом. Вы, ведь, отправитесь в оперу, мистер Шантель?

– Я поеду, – ответил Максим, – если ваш брат поедет со мною. Иначе, я только подожду матушку при разъезде.

– Я поеду с вами, – сказал Гектор. – И если хотите, мы можем отправиться… уже пора, Мы придем, как раз к шапочному разбору.

Они надели пальто и вышли.

У подъезда сенатор отыскал свое купе. Ночь, с ее ясным морозным небом, окутывала холодом незастроенное место старого оперного театра. Тонкий слой сухого снега отполированного ногами пешеходов, покрывал блестящим покровом мостовую. Огни газовых рожков и матовые шары электрических фонарей ярко блестели в морозном воздухе. Над городом расстилалась чудная зимняя ночь, светлая, ясная, торжественная.

– Хотите, я вас довезу до театра? – спросил Поль Тессье.

– Нет, – ответил Гектор. – Две минуты footing'a нас освежат. Отправляйся, сенатор, к своим докладам.

Купе отъехало, Гектор и Максим пошли бульваром, Гектор закурил сигару, Максим шел рассеянный рядом с ними; мысли его были далеко от блестящего и редкого для него зрелища, которое представлялось его глазами.

– Вы мечтаете, поручик? – спросил Гектор.

Максим разом остановился, точно лошадь под ударом хлыста; его худое лицо, еще более обыкновенного вытянувшееся, глаза, лихорадочно блестевшие, и нервное покручивание коротеньких усов выдавали сильное нервное возбуждение.

– Послушайте, Тессье, – сказал он. – Вы говорили сейчас о знакомых молодых девушках мадемуазель Рувр и даже о ее сестре в крайне неприятных для меня выражениях. Я должен сказать вам, что питаю к мадемуазель Рувр, хотя и мало знаю ее, самое глубокое уважение… и я не хочу скрывать этого от вас…

– Но, дорогой мой, – возразил Гектор, – мне кажется, я даже и не произносил имени мадемуазель Рувр.

Максиму стало неловко.

– Извините… я виноват, говоря с вами такими тоном. Я очень… вполне… доверяю вам, – прибавил он, дотронувшись до его руки и снова принимаясь шагать… – Вспомните только, какой я отсталый здесь, в Париже, я совсем не знаком с вашей жизнью. Я пахарь, который охотно доверяется человеку и судит о нем по его наружности, как о погоде по небу. Я знаю, вы совершенная противоположность мне, а между тем я уверен, что вы можете быть моим другом… Обещаете вы мне это?

– Без сомнения, Максим, – ответил растроганный Гектор и подумал: «Таких слов не много услышишь у нас, идя по улице Favat к Vaudeville. Что за странный ветер дует в Везери?»

– Мадемуазель Мод де Рувр, – начал он медленно в то время, когда они шли к Опере по chaussee d'Antio и улице Meyerbeer, – мадемуазель Мод де Рувр обладает слишком красивой и блестящей внешностью, чтоб не возбудить зависти и клеветы. И я предупреждаю вас, вам будут дурно говорить о ней; вооружитесь терпением и берегите ваше сердце. Мне не к чему учить вас доверять женщине, которая вас, вероятно, очень пленила, не так ли? Но я хочу сделать вам два необходимых указания, только не считайте их пустыми, не разобрав их хорошенько. Во-первых, в Париже не найдется ни одной светской молодой и красивой девушки, которой бы не приписывали если не любовников, то, по крайней мере, товарищей дурного препровождения времени. Что делать! Подобные случаи так часты, что поневоле приходится извинять злословие. Все эти белые, голубые, розовые платья, которые вы сейчас увидите в ложах, не всегда прикрывают вполне непорочное тело. Между этими девушками так много так называемых полудев! На безусловно честных лежит чужое пятно. Во-вторых, если в парижском свете почти невозможно узнать достоверно самое интересное о девушке, то также трудно узнать и относительно ее нравственности. Обыкновенно, приключение, заставляющее ее пасть, происходит без свидетелей, особенно когда дело касается очень юной девушки. Сама она, понятно, не расскажет. И если всплывет что наружу, то благодаря низости ее сообщника, то есть любовника пли… полулюбовника; а разве можно верить такому господину? И в действительности никто ничего не может знать: непорочная или падшая, скромная или бесстыдная такая-то молодая девушка, которая всегда останется сфинксом для того, кто ее любит.

Они дошли до Оперы, где здание ее выходит полукругом на улицы Gliick и Ilalevy и тихо двинулись по уединенному уголку Парижа, в это время почти пустынному, почти темному, резко отличавшемуся от соседних улиц, по которым беспрерывно сновали вдоль тротуаров ярко освещенные экипажи в дорогой упряжи.

«Если бы Мод слышала меня, – подумал Гектор, – я уверен, она была бы довольна мной. Впрочем, против совести я ничего не сказал». Максим проговорил как бы про себя:

– Но каких же мужей находят себе эти девушки, которых вы называете полудевами?

– Полудевы? Они выходят замуж за подозрительных баронов, важных коммерсантов, не успевших еще прогореть, каких-нибудь красавцев, одержимых смертельными недугами, вообще разного сорта господ с именем, которые умирают через месяц или год после свадьбы. Это какое-то роковое наказание для этих маленьких обманщиц: они полагают все скрыть в браке, а брак-то и выдает их головой. А случается, что капризная судьба дает этим девушкам прекрасных, честных мужей и они становятся примерными женами, на подкладке (для их мужей) опытных любовниц. Все равно. Во всяком случае, риск слишком велик, и я никогда не женюсь на парижанке. Было бы глупо искать между ними белую голубицу: так много черных перекрашиваются в белые… Я выберу менее редкую породу, но более прочного цвета.

– А именно?

– Маленькую, беленькую гусыньку, выращенную и вскормленную в провинции.

И заметив, что на лицо Максима опять набежало облачко, он прибавил:

– Если не встречу, конечно, такое высшее существо – как мадемуазель Мод Рувр, недосягаемое для злословия и с таким редким характером.

Гектор тотчас был вознагражден за свою громкую фразу: лицо Максима просияло. Он подметил у него быстро сдержанное желание схватить его руку и пожать ее.

«Виноват ли я, – подумал он, – что принужден относиться к этому мальчику, как доктор к больному? Если сказать ему правду, он или себя или другого убьет. А я ведь и сам не знаю истины. Да и кто знает ее? А между тем он может быть счастлив с ней, даже будучи и обманут. „Разве счастье не обман?“ как сказал Вертер».