по лестнице на чердак. Когда я распахнул дверь в кабинет, Лейтон уже допивал свою первую чашку кофе. Увидев меня, он снял ноги со стола и кивнул в сторону коридора.
– Пропал прибор, который был на копировальном аппарате, – сообщил он.
Не было в тоне Лейтона ни тени подозрения или озабоченности, простая констатация неожиданного факта, минимальное изменение в панораме, открывавшейся взгляду через стеклянный четырехугольник, вставленный в дверь, причем не слишком его заинтересовавшее.
– Он у меня, – произнес я как можно более естественно. Затем вытащил приспособление из рюкзака вместе с отверткой «Филипс» и стал привинчивать его на место. – Вчера я задержался допоздна, и в какой-то момент устройство забарахлило, так что я взял его домой и в нем поковырялся. По-моему, теперь все в порядке.
Лейтон ничего не сказал и даже не стал испытывать устройство. Я спросил себя: если бы ему пришлось в определенный момент обуть башмаки и выступить в ходе гипотетического судебного заседания, смог бы он вспомнить, что на несколько часов прибор исчезал из кабинета? Я задумался над огромным количеством мелких замещений и подмен, происходящих каждый день во всем мире и дающих в сумме ноль. Теория о крыле бабочки с ее, как сказал бы Селдом, подавляющей мощью обольщения, с китайскими притчами и всей литературой, ее воспевающей, соседствует с другим, безымянным феноменом, прозаическим, но не менее проявленным: он зиждется на бесчисленных, никем не замечаемых актах изъятия и возвращения; импульсах, застывших на полдороге; зачеркиваниях, раскаяниях и отступлениях, которые вовсе не вызывают бурь на другом конце света. Даже кража Кристин, приведя в движение две или три пружины и шестеренки, после пятницы будет выглядеть как заем, взятый на несколько дней. Документ вернется на свое место, вселенная восстановится, станет идентичной той, какой была, царапина затянется, не оставив шрама. И не в этом ли в итоге проблема копии, которую Кристин пытается изучить? Подлинной вселенной, вероятно, и вовсе не существует. Вселенную также можно представить испещренной мельчайшими пластырями микроскопических подмен, заштопанной безупречными копиями, каждая из которых ревностно хранит свой секрет.
В обеденный час я отправился перекусить бутербродом в мое обычное кафе на Литтл-Кларендон-стрит. На обратном пути встретил Селдома. Он сказал, что переговорил с сэром Ричардом Ренлахом, и тот разрешил мне присутствовать на первой части заседания. Всем членам Братства уже разослали приглашение на электронную почту. Одна пара завтра приедет из Лондона, а к Джозефине Грей он зайдет сам. Она уже очень стара, сказал Селдом, у нее нет ни электронной почты, ни вообще компьютера. К тому же Грей глуховата, и есть опасение, что телефона она тоже не слышит.
Я рассказал, что утром держал в руках ее книгу о Кэрролле.
– Она едва ходит, – заметил Селдом, – но, полагаю, ни за что не пропустит заседания. У нее были собственные гипотезы относительно этой страницы. Думаю, ее шофер ей поможет.
Вечером я принялся рассеянно листать книгу Стюарта Доджсона. Она была посвящена «Маленьким друзьям Льюиса Кэрролла». Сам Стюарт принадлежал к числу таких «маленьких друзей» и знал все прельщения и уловки этого дудочника из Гаммельна, каким был Кэрролл. Очень скоро я начал понимать точку зрения сэра Ричарда Ренлаха на ту эпоху: племяннику не только не казалась сомнительной или предосудительной привязанность дяди к детишкам, он изображал ее во всех подробностях, даже восторгался ею, с наивной и чистосердечной гордостью. Более того, придавал ей религиозный смысл: «Думаю, он понимал детей лучше, чем мужчин и женщин; цивилизация сделала человеческий род непонятным, поскольку покров условностей скрывает искру божию, заложенную в каждом из нас, и такими мы стали странными, что несовершенное отражает совершенное полнее, чем усовершенствованное, и мы видим больше от Бога в ребенке, чем во взрослом человеке». Я даже подчеркнул эту фразу: несовершенное отражает совершенное полнее, чем усовершенствованное. Подумал, что даже Витольд Гомбрович, живший гораздо позднее, лучше бы не сказал. Далекий от того, чтобы скрыть эту тему или как-то ее сгладить, Стюарт далее посвятил целых две главы отношениям с детьми, фотографиям, письмам; он даже поведал с вгоняющей в дрожь непосредственностью, что Кэрролл всегда брал в поездки коробку с пазлами, чтобы привлечь к себе возможных маленьких попутчиков. А когда отправлялся на пляж, не забывал прихватить с собой английские булавки: если бы какая-нибудь девочка захотела приблизиться к морю, не замочив подола, он мог подойти к ней со своим спасительным подарком и завязать разговор, одновременно выше колен подкалывая платье.
Я листал книгу, останавливаясь на многочисленных рисунках Кэрролла, в нее включенных, словно бы они могли поведать мне больше о его личности, пока в какой-то момент не осознал, что уже опаздываю в кино на восьмичасовой сеанс. Однако я хотел воспользоваться шансом еще раз увидеть Шэрон этим вечером. Я принял душ, быстро приготовил себе ужин и по уже опустевшим центральным улицам направился к кинотеатру, чтобы успеть хотя бы на сеанс, начинавшийся в десять часов. Пока я стоял в очереди за билетами на «Манчжурского кандидата» и высматривал Шэрон, открылись двери второго зала, где показывали фильм «Вторые», и среди выходивших я заметил Кристин: она была одна и медленно брела, будто ошеломленная возвращением в реальный мир. Я подошел поздороваться, и Кристин не сразу узнала меня. Я заметил, что стекла ее очков запотели.
– С тобой все в порядке? – спросил я. – Фильм настолько тяжелый?
Она вымученно улыбнулась, сняла очки, и я впервые увидел ее глаза – очень светлые, подернутые слезами. Слезы Кристин вытерла, даже вздохнув от смущения.
– Фильм действительно тяжелый, но это я такая дура: всегда пускаю слезу в кино. И как раз сегодня… не нужно мне было смотреть этот фильм. Но не обращай внимания. Фильм хороший. – Она опять надела очки, взглянула на меня и заявила, словно защищая принципиальную мысль или делая страстное признание: – Все мы заслуживаем того, чтобы избрать себе другую жизнь, как этот бедняга, но только чтобы конец не был столь печальным.
Кристин не сводила с меня глаз, будто искала одобрения, и я догадался, что она, по сути, говорила о себе.
– Может, документ, который ты нашла, – произнес я, – станет началом чего-то подобного.
– Да, не исключено, – отозвалась она, попыталась улыбнуться сквозь слезы, а потом спросила: – Ты завтра придешь?
– Еще бы! – воскликнул я. – Ни за что на свете не упущу такой возможности!
Кристин улыбнулась, видимо, это ее несколько приободрило, и направилась к выходу, помахав мне на прощание рукой. Вернувшись в очередь, я смотрел, как она в одиночестве удаляется в ночь.
Глава 6
В пятницу с самого рассвета зарядил обложной дождь,