Читать интересную книгу ВСЕМИРНАЯ ВЫСТАВКА - Эдгар Доктороу

Все такой же безучастный, Джо брел дальше, а я садился на крыльцо и в сумерках, ниспадающих на Бронкс с серо-голубого холодного неба, поедал его гастрономический шедевр. Кстати, это ведь была не только еда, но еще и способ согреть ладони, словно ты выхватил крошечную печурку из домика эльфов.

Иной раз, когда мать шла за покупками, я отправлялся с нею, чтобы купить что-нибудь на свои деньги в кондитерской на углу Истберн-авеню и 174-й улицы. За цент можно было много чего купить: и какую-нибудь конфету, и жевательную резинку, и подметки (так мы называли расплющенные ломтики сушеных абрикосов), и индейские орехи, выкатывавшиеся по желобу из стеклянного бачка, когда сунешь монету и дернешь за рычаг, и то, за чем я обычно как раз и приходил, — мензурку подсолнуховых семечек, которые хозяин высыпал мне в подставленные ладони.

Я клал семечки в карман куртки и шел за матерью дальше из магазина в магазин, раскалывая скорлупки передними зубами по одной и вынимая оттуда семечко кончиком языка. Это занятие не мешало мне примечать все, что происходит вокруг. Наоборот, от постоянного и неустанного лузганья семечек мой взгляд приобретал еще большую остроту. Один подле другого, магазины были расположены в первых этажах жилых домов. Улица кишела легковыми машинами, грузовиками и конными повозками. Я все поражался, как это у лошадей получается, не снижая скорости, задирать хвосты и высеивать на дорогу яблоки золотистого навоза.

Старик итальянец, чинивший башмаки, умудрялся справляться со своим делом, ни слова не говоря по-английски. В его темной полуподвальной конуре глухо гудели моторы и хлопали приводные ремни, которые вращали маховики машин для резки кож и полировальные круги. Они были помечены пятнами сапожного крема разных цветов. Вот мать протягивает пару отцовских ботинок.

— Набойки, да и спереди вот здесь тоже, — говорит она, а старик, еле взглянув поверх башмака, который он прижимал к груди, подрезая в размер подметку, кивает, бормотнув что-то по-итальянски. Мать спрашивает, сколько будет стоить работа и когда зайти за ботинками. Она обращается к нему по-английски, он отвечает по-итальянски, и переговоры заканчиваются ко всеобщему удовлетворению. Мы уходим, а он хватает горсть гвоздей и сует их в рот: пора прибивать подметку.

Несколькими дверьми дальше располагалась «Атлантико-Тихоокеанская чайная компания», где продавец в фартуке, стоя за деревянным прилавком, молол по заказу кофе и доставал требующийся товар с полок позади. Если то, что нужно — к примеру, коробка печенья или пачка крупы, — лежало так высоко, что ему было не дотянуться, он доставал товар длинной палкой с захватом, который он мог сжимать, стискивая рукоятку. Коробка летела по воздуху, он ловил ее. Потом, когда товары грудой лежали перед ним, он огрызком карандаша, извлеченным из-за уха, выписывал цену каждого предмета на коричневом бумажном пакете и, лихо подытожив, в тот же пакет все и упаковывал. Мне этот магазин нравился запахом кофе и опилок на полу. Опилки мне нравились, пока сухие. В рыбном магазине Ирвинга опилки частенько бывали мокрыми. Вообще у Ирвинга ты чувствовал себя вроде как в плавательном бассейне. На стенах никаких полок. Все белое. Вдоль стены со стороны входной двери стояли два контейнера с живой рыбой. Вода в них была проточная. Фартук на Ирвинге все время намокал и становился красным от рыбьей крови. А сам он был этакий здоровенный детина, любитель пообщаться.

— Здорово, хозяюшка! — приветствовал он мою мать при нашем появлении. Он чистил большую бурую рыбину. Чешуя летела в воздух, приставала к стеклам его очков, как снег. — Ну а ты как живешь, сынок? — обратился он ко мне.

— Мне бы семги, Ирвинг, — сказала мать. — Но только если не дорого.

Обойдя прилавок, Ирвинг вышел к нам, снял со стены сачок с коротенькой ручкой и принялся шарить им в темном аквариуме, где видны были несколько рыбьих силуэтов, в страхе скользнувших в стороны. Мне они казались вряд ли уловимыми, но секунды две спустя Ирвинг уже поднимал бьющуюся, выгибающуюся рыбину в сачке, с которого капало на пол.

— Специально для вас сберег, экая красотка, — сказал он матери. Прихлопнув семгу к прилавку и удерживая ее на толстой доске одной рукой, другой он стукнул ее по голове тяжелым деревянным молотом. Рыба затихла. Меня восхищало проворство Ирвинговых рук. Мать отвернулась, а я продолжал смотреть, как он одним из своих большущих ножей отрезает семге голову, потрошит рыбу, моет под краном и нарезает ломтиками. В таком виде семга была мне знакома.

Оставался последний заход — в аптеку на углу авеню Морриса, там хозяином был мистер Розофф. В окне на витрине стояли огромные стеклянные колбы с красными и синими растворами; что они должны были означать, я понятия не имел, но мне нравилось, как солнце пронизывает их и оживляет цвета. На обозрение была также выставлена медная ступа с пестиком; я знал, для чего она, потому что точно такая же была у бабушки, стояла на кухне, в ней толкли орехи и зерна. Еще там были всякие загадочные штуковины из красной резины. В самой аптеке пахло душистым мылом и горькими лекарствами, бинтами и анальгетиками, всяческими солями, содами и пряными микстурами. По стенам высились стеклянные шкафчики, доходившие до самого потолка, отделанного узорчатой жестью. До верхних полок мистер Розофф добирался при помощи лестницы с перильцами, которую он катал вдоль стены. Влезал по лестнице и доставал то, что требовалось покупателю: банку ли фарфоровую, бутылку ли, коробку, сверток или жестянку. Это был маленький радушный человечек с круглым лицом и тихим голосом. Он вежливо осведомлялся о здоровье каждого из домашних, в особенности бабушки. Мать рассказывала, и он сочувственно кивал головой. Одет он был в белую крахмальную куртку с короткими рукавами, застегнутую под горлом, как у доктора, и мог оказать, например, такую медицинскую помощь, как доставание соринки из глаза: закатываешь глаз до отказа кверху, а он, коснувшись ватным комочком, снимает с глазного яблока источник твоих мучений. Это я на себе испытал.

Мать купила какую-то коробку, и мистер Розофф положил ее точно на середину листа темно-зеленой оберточной бумаги, оторванной от большого рулона, лежащего на прилавке. Его пухлые руки летали вокруг коробки, как птичьи крылья, и за какие-нибудь несколько секунд зеленая обертка была прилажена, подоткнута по углам, на концах подвернута треугольничками и обвязана кругом белой тесьмой, которую он отмотал с катушки, свисавшей над его головой с потолка. Чтобы оборвать тесемку, он обернул ею обе руки и резко рванул.

Когда мы вышли, я спросил у матери, что в коробке. Та не хотела мне отвечать.

— Это тебя не касается, — сказала она. Но я настаивал. Семечки у меня кончились, и центов тоже больше не было.

— Что ты купила? — прицепился я. — Скажи! — Она шагала молча. — Ну скажи, скажи, — захныкал я.

— Да перестань ты, это гигиенические салфетки. Ты доволен?

Я не был доволен, потому что не знал, что такое гигиенические салфетки, но по ее тону я понял, что допустимое количество вопросов мною уже исчерпано, так что не стал допытываться.

6

Когда дядюшка Билли переехал жить к нам, стояла ранняя весна. Он был старшим братом моей матери — тихий неудачник, от которого отвернулась судьба. Парк «Клермонт» начинал зеленеть. Дядюшка Билли поселился в комнате Дональда, а Дональд перешел по коридору и стал жить в моей комнате, которая действительно была чуть побольше. Я от такого перемещения пришел в восторг, но Дональда все это глубоко оскорбляло.

— Это же ненадолго, — уговаривала его мать. — Только пока Билли опять на ноги не встанет. Ему просто некуда деться.

Дональд лежал на своей кровати, подбрасывал к потолку пробковый мяч и сам ловил его своей первой в жизни бейсбольной перчаткой. Бросал снова и снова. Иногда мяч ударялся о потолок. На потолке оставались черные отметины, придавая ему сходство с платком в горошек. Иногда мяч не попадал Дональду на перчатку, стукался об пол и закатывался под кровать. Доставать лазал я.

С женой дядюшка Билли был в разводе (по тем временам изрядная редкость), однако выделяло его не только это: в двадцатых годах он прославился как руководитель популярного оркестра. Сумбур, воцарившийся в доме с его появлением, не оставил его безучастным. Еще не закончив распаковывать свой чемодан, он пришел к нам в комнату с каким-то матерчатым свертком под мышкой. Жилет на нем был расстегнут.

— А ну, ребята, такое видали? — Он встряхнул материю и расстелил ее на полу. Это оказалось прямоугольное знамя из красного бархата с золотой надписью большими буквами и золотой каймой. На полу оно смотрелось будто ковер. Прежде чем я успел разобрать надпись, Дональд произнес: «БИЛЛИ ВИН И ЕГО ОРКЕСТР».

— Правильно, — сказал дядюшка Билли. — Когда играешь где-нибудь, вешаешь перед сценой: «Билли Вин и его оркестр». А это я и был в добрые старые времена.