Читать интересную книгу Безвозвратно утраченная леворукость - Ежи Пильх

— Но я же в этом абсолютно не разбираюсь, не имею об этом ни малейшего понятия, я не хожу в кино, — прерывающимся голосом сказал магистр Сталя, когда она голосом в свою очередь очень спокойным и даже слегка холодным задала вопрос, в котором упоминалось обо всем, кроме самого ответа.

— Я знаю, что вы в этом не разбираетесь, но вы вызываете доверие, — парировала Малгожата (такое для отвода глаз я даю ей имя).

После чего в ассистентских комнатах наступила необыкновенная тишина, там сделалось так тихо, как в Аккерманской степи[20], там было совсем тихо, поскольку магистр Сталя не знал, что ответить. Его молчание, с сегодняшней перспективы совершенно необъяснимое, тогда, в те времена, в ту эпоху, было все-таки отчасти объяснимым. А именно, Мариан Сталя уже тогда знал, что будет заниматься литературой модернизма, но его терзали угрызения совести, что он не знает всей литературы модернизма. Тогда он еще всех книг, изданных на земном шаре между годом 1891-м (появление первой серии «Поэтических произведений» Казимира Пшервы-Тетмайера и начало «Молодой Польши»[21]) и годом 1918-м (начало межвоенного периода и конец «Молодой Польши»), так вот, тогда он еще всех книг, написанных и изданных человечеством между двумя этими датами, не прочел, и это его тревожило.

Тревога, отнявшая у него голос, не помешала, однако, обратить внимание на ту змеиную гибкость, с которой Малгожата (в юбке до середины икр) поднялась со стула и слегка покачивающейся походкой покинула ассистентские комнаты. Вид уходящей Малгожаты, несмотря на то, что был видом, казалось бы, успокоительным (исчезает очередное препятствие, препятствующее чтению), успокоения, увы, не принес, более того, стал видом как-то по-особенному горестным. Их первый разговор получился одновременно предпоследним. Когда через несколько месяцев Малгожата (на сей раз в джинсах и туфлях на высоком каблуке) зашла на консультацию к магистру Стале, он в совершенно непонятном для него порыве отчаяния согласился пойти выпить с ней кофе. Во всяком случае, они об этом договорились. Договаривались на среду, а в среду передоговорились на пятницу, что было ему даже на руку, потому что до четверга он рассчитывал закончить читать Каспровича, а значит, после того как он закончит Каспровича и перед тем как приступит к Тетмайеру, теоретически он мог бы встретиться с этой дылдой, вдобавок не чурающейся высоких каблуков. Рост у Малгожаты — что, возможно, не имеет, а возможно, имеет значение — был ровно сто восемьдесят пять сантиметров, и она действительно не чуралась высоких каблуков, что усиливало врожденную тенденцию ее хрупкой фигуры к покачивающимся движениям.

Однако отчаяние отчаянием, волнение волнением, а нервы нервами. Они договаривались и все никак не могли договориться, где встречаются — в «Мозаике» или в «Колоровой», а кончилось все тем, что в пятницу в пять часов один сидел в «Мозаике» (Мариан С.), а другая (Малгожата метр восемьдесят пять) в «Колоровой». И так они сидели, совсем близко друг от друга, разделенные лишь узкой, как замерзший ручей, улицей Голубиной, сидели неподвижно, и, хотя каждый из них знал, что достаточно только встать и перейти на другую сторону, ни она, ни он не сдвинулись с места. А потом страх неведомо перед чем не позволил им разъяснить это трагическое недоразумение. Когда они сталкивались друг с другом в погруженных в полумрак коридорах и на пронизанных достоевщиной лестницах Голубятни, в их молчаливых поклонах не было нежности. Он без остатка отдался вредной привычке чтения, она же начала встречаться с Фиалковским.

Потому что Фиалковский решительным образом был куда более решителен. Они часто встречались, часто разговаривали, ходили в кино, к примеру, на фильме «Кабаре» их видели раз десять, а то и больше. Да-да, Фиалковский, безусловно, встречался с Малгожатой, и в этом нет ничего удивительного, в конце концов в этой паре — я имею в виду пару Фиалковский и Сталя, — так вот, в этой паре Фиалковский всегда был немного круче и играл первую скрипку. Возьмем, например, столь много говорящую сцену, как ритуальное появление профессора Стали и лектора Фиалковского в книжном магазине. Ведь их появление в книжном (или букинистическом) магазине — это как появление пары кровожадных бандитов в салуне. Шум разговоров стихает, пианист перестает играть, бармен застывает за стойкой, карты падают из рук шулеров, в глазах потаскух загорается жадное пламя восхищения и вожделения. Когда Сталя и Фиалковский появляются в книжном магазине, стихает даже шелест переворачиваемых страниц, случайные книги падают из рук случайных читателей, продавщицы поправляют прически и мобилизуют свои познавательные резервы, в глазах студенток полонистики загораются черные лампады смерти. В абсолютно гробовой тишине Фиалковский неизменно вдет впереди и, будто меткий стрелок, точными одиночными выстрелами поражает на столах и стеллажах самые интересные или самые диковинные экземпляры. А Сталя вдет сзади, будто морально падший шериф, разочаровавшийся в ближних и потерявший веру в добро, и из длинноствольного ружья ведет непрерывный огонь, долгими, полными иронии взглядами обметая столы и стеллажи, все презирая и все игнорируя.

Томек Фиалковский познакомился с Малгосей метр восемьдесят пять вот каким образом: она принесла в редакцию «Знака» (где он был важной фигурой) рецензию на именно тогда изданную «Игру на промедление» Януша Андермана. Рецензию приняли к печати, но так вышло, что сразу после этого поляк стал папой Римским, потом нахлынула «Солидарность»[22] объявили военное положение, начались забастовки и заседания Круглого стола[23], Польша обрела независимость — и в нагромождении всех этих исторических событий никому не было дела до Малгосиной рецензии. В дальних уголках редакции на улице Сенной, а может, как раз во время переезда в Дворек Ловчий она куда-то подевалась. Малгося, впрочем, тоже куда-то подевалась. Защитила магистерскую работу («Мотив дома в творчестве Бергмана») и безвозвратно покинула город. Ее роман с Фиалковским, хоть и бурный, в итоге получится коротким и закончился, в сущности, неизвестно почему. Злые языки говорят разное. Одни злые языки говорят, что он пересказал ей — дословно, как ему свойственно, — на одну книгу или на один фильм больше, чем следовало. Другие злые языки говорят, что в блюдо из риса она добавляла слишком много индийского шафрана и этот чертовски желтый рис, который она ему подавала, повергал Фиалковского в глубокую депрессию. Те, кто теперь может видеть Сталю и Фиалковского идущими вместе на обед или в книжный магазин, поговаривают, что роман закончился, как заканчиваются все романы, а все романы, как известно, заканчиваются тем, что героиня в один прекрасный день сбегает с русским офицером. Похоже (есть свидетели), героиня и этого романа сбежала с русским офицером. Она уехала с ним туда, куда в те времена героини романов уезжали с русскими офицерами. То есть в Легницу, в гарнизон Советской армии.

Я иду по тонущим в ослепительном блеске, или в непроглядной тьме, или в зимнем дожде закоулкам Старого Города, и каждый раз, когда в туманной перспективе вижу высокую, щуплую и длинноволосую женскую фигуру, мое сердце начинает колотиться, потому что я думаю: она вернулась. Но сердце мое, хоть и крайне часто, но колотится всегда напрасно. Часто — потому что в мире сейчас неслыханно много неслыханно высоких, неслыханно молодых и вдобавок практически не покачивающихся женщин. Словно последнее дамское поколение родившихся под конец последнего раздела Польши по какому-то Божьему капризу оказалось наделено импонирующей статностью и уверенностью движений. А в прежние времена высокие, больше метра восьмидесяти девушки попадались редко и даже в лодочках на низком каблуке чувствовали себя неуверенно.

Турович не от мира сего

Если бы я сказал: больше всего в Шефе меня восхищает то, что он полвека с лишним курил в огромных количествах самые крепкие сигареты, — это было бы преувеличением, но совсем небольшим. Ведь все-таки есть нечто глубоко отрадное в том факте, что в ужасные времена здоровой пищи и всеобъемлющего санитарного фашизма гонимые повсюду курильщики могут найти опору в авторитете Ежи Туровича[24]. Вот почему на редакционных собраниях я имею привычку садиться прямо напротив Него и, едущая коллег, ритуально расхваливающих новые номера «Тыгодника Повшехного»[25], жду, когда же Он, погруженный в упорядочивание своих записок, закурит. Когда Шеф закуривает, закуриваю и я (тогда мы даже прикуриваем друг у друга), и в тени выдыхаемых им клубов вдохновляющего дыма я курю себе беззаботно, потому что знаю: никто на меня не набросится. Даже Зюта Хеннелева. Увы, со временем Шеф под влиянием странных чудачеств, которых у него, разумеется, как у каждого великого человека, хватает, начал ограничивать и даже скрывать курение.