Читать интересную книгу Правек и другие времена - Токарчук Ольга

В воскресенье Ксендз с амвона сравнил выходку реки с кознями сатаны. Что, мол, сатана ежедневно, час за часом, как вода, покушается на душу человека. И посему человек должен прикладывать неустанные усилия, чтобы ставить ему преграды. Что малейшее пренебрежение ежедневными религиозными обязанностями ослабляет эту преграду и что упорство искусителя можно сравнить с упорством воды. Что грех сочится, течет и капает на крылья души, а волны зла захлестывают человека, пока тот не попадает в его водовороты и не идет на дно.

После такой проповеди Ксендз Настоятель еще долго оставался возбужденным и не мог спать. Не мог спать от ненависти к Черной. Он говорил сам себе, что нельзя ненавидеть реку – обыкновенный поток мутной воды, даже не растение и не животное, а просто физическое оформление ландшафта. Как это возможно, чтобы он, Ксендз, мог испытывать нечто столь абсурдное? Ненавидеть реку!

А все же это была ненависть. Дело было даже не в подмоченном сене, дело было в бессмысленном и тупом упрямстве Черной, в ее бесчувственности, эгоизме и безграничной тупости. Когда он так думал о ней, кипящая кровь пульсировала в его висках и стремительно неслась по артериям. Его разбирало. Он вставал и одевался, невзирая на ночную пору, а потом выходил из дома и шел на луга. Холодный воздух отрезвлял его. Он улыбался сам себе и говорил: «Как можно злиться на реку, обычное углубление в грунте? Река это только река, и ничего больше». Но когда вставал на ее берегу, все возвращалось. Его охватывали отвращение, омерзение и ярость. Охотнее всего он засыпал бы ее землей, от истока до самого устья. И, оглядываясь, не видит ли кто-нибудь, срывал ольховую ветку и хлестал ею округлые, бесстыдные телеса реки.

Время Эли

– Уйди. Я потом спать не могу, – сказала ему Геновефа.

– А я не могу жить, когда тебя не вижу.

Она посмотрела на него светлыми серыми глазами, и он опять почувствовал, что этим своим взглядом она дотронулась до самой глубины его души. Геновефа поставила ведра на землю и отбросила прядку со лба.

– Возьми ведра и иди за мной на речку.

– Что скажет твой муж?

– Он у Помещика, во дворце.

– А что скажут работники?

– Ты мне помогаешь.

Эли подхватил ведра и двинулся за ней по каменистой дорожке.

– Ты возмужал, – сказала Геновефа, не оборачиваясь.

– А ты думаешь обо мне, когда мы не видимся?

– Я тогда думаю, когда ты обо мне думаешь. Каждый день. Ты мне снишься.

– Господи! Почему ты не прекратишь этого? – Эли резко поставил ведра на тропинке. – Что за грех совершил я сам или мои отцы? Почему я должен так мучиться?

Геновефа остановилась и смотрела себе под ноги.

– Не богохульствуй, Эли.

С минуту они молчали. Эли поднял ведра, и они двинулись дальше. Тропинка расширилась. И теперь они могли идти рядом.

– Мы больше не увидимся, Эли. Я беременна. Осенью рожу ребенка.

– Это должен был быть мой ребенок.

– Все разрешилось и утряслось само собой…

– Убежим в город, в Кельце.

– …Нас разделяет все. Ты молодой, я старая. Ты еврей, я полька. Ты из Ешкотлей, я из Правека. Ты свободный, я замужняя… Ты – движение, я – стояние на месте.

Они вошли на деревянный помост, и Геновефа начала вынимать белье из ведра. Погружала его в холодную воду. Темная вода вымывала светлую мыльную пену.

– Это ты мне голову заморочила, – сказал Эли.

– Знаю.

Она прервала стирку и впервые положила голову ему на плечо. Он почувствовал запах ее волос.

– Я полюбила тебя, как только увидела. Сразу. Такая любовь никогда не проходит.

– А это любовь?

Она не ответила.

– Из моих окон видно мельницу, – сказал Эли.

Время Флорентинки

Людям кажется, что причиной безумия является большое и драматичное событие, какое-то страдание, которое невозможно вынести. Им кажется, что с ума сходят по какой-нибудь причине – уход любовника, смерть близкого человека, потеря имущества, взгляд в лицо Бога. Люди также думают, что с ума сходят внезапно, в один миг, при каких-то необычных обстоятельствах и что безумие накрывает человека, словно охотничья сеть, опутывает рассудок, мешает чувства.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Между тем Флорентинка сошла с ума совершенно просто и, можно сказать, безо всякой причины. Раньше у нее были причины для безумия – когда ее муж утопился спьяну в Белянке, когда умерло семеро из девяти ее детей, когда у нее случался один выкидыш за другим, когда она сама избавлялась от тех, кого ее тело не выбросило, и дважды чуть не умерла из-за этого, когда у нее сгорел амбар, когда оставшиеся в живых двое детей бросили ее и затерялись где-то на свете.

Теперь Флорентинка была уже старая, и все ее переживания остались в прошлом. Сухая, как щепка, и беззубая, она жила себе в деревянном домике около Горки. Одни окна ее дома выходили на лес, другие на деревню. У Флорентинки осталось две коровы, которые ее кормили и которые кормили также ее собак. У нее был маленький сад, полный червивых слив, а летом перед домом цвели густые заросли гортензии.

Флорентинка сошла с ума незаметно. Сначала у нее болела голова, и она не могла спать по ночам. Ей мешала луна. Флорентинка говорила соседкам, что луна за ней следит и что ее неусыпный взгляд проникает сквозь стены и окна, а ее свет расставляет на нее ловушки в зеркалах, стеклах и отражениях на воде.

Потом Флорентинка начала по вечерам выходить из дома и поджидать луну. Та поднималась над лугами, всегда одна и та же, хоть и в разных обличьях. Флорентинка грозила ей кулаком. Люди увидели этот кулак, поднятый к небу, и сказали: она сошла с ума.

Тело Флорентинки было маленькое и худое. От поры вечно родящей женскости у нее остался круглый живот, который теперь выглядел смешно, точно буханка хлеба, вложенная под юбку. От поры вечно родящей женскости у нее не осталось ни единого зуба, как в поговорке: «один ребенок – один зуб». Что-то взамен чего-то. Груди Флорентинки – а вернее, то, во что со временем превращается женская грудь, – были плоские и вытянутые. Они жались к телу. Кожа напоминала папиросную бумагу для заворачивания елочных игрушек после праздника, и сквозь нее были видны тонкие голубые вены – знак того, что Флорентинка все еще жива.

Это были времена, когда женщины умирали быстрее мужчин, матери быстрее отцов, жены быстрее мужей. Женщины всегда были сосудами, из которых струится человечество. Дети вылуплялись из них, как цыплята из яиц. Яйцо должно было потом само склеиться обратно. Чем сильнее была женщина, тем больше детей рожала, а значит, тем слабее становилась. На сорок пятом году жизни тело Флорентинки, вызволенное из круговорота вечного рожания, достигло своеобразной нирваны бесплодия.

С тех пор как Флорентинка сошла с ума, в ее хозяйстве стало прибывать кошек и собак. Вскоре люди начали воспринимать ее как спасение для собственной совести и, вместо того чтобы топить маленьких котят или щенков, подбрасывали их под кусты гортензии. Две коровы-кормилицы обеспечивали руками Флорентинки пропитание для стада звериных подкидышей. Флорентинка всегда относилась к животным с уважением, словно к людям. Она не считала их какими-то неразумными существами и даже обращалась к ним «любезные собаки» и «любезные кошки». Утром говорила им «здравствуйте», а когда ставила миски с молоком, не забывала добавить «приятного аппетита».

Флорентинка вовсе не считала себя сумасшедшей. Да и ничего особенного в том, что луна преследовала ее, как самый обычный преследователь. Но вот однажды ночью произошло что-то странное.

Как всегда в полнолуние, Флорентинка взяла своих собак и вышла на горку, чтобы поругать луну. Собаки легли вокруг нее на траве, а она кричала в небо:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Где мой сын? Чем ты охмурила его, ты, жирная серебряная жаба? Ты отуманила мозги моему старику и заманила его в реку! Я видела тебя сегодня в колодце, я с поличным тебя поймала – ты хотела отравить нам воду…

В доме Серафинов зажегся свет, и мужской голос крикнул в темноту: