Читать интересную книгу Моя Марусечка - Александра Васильева

— Знаешь, как я болел. Приехал домой, в село, помирать. А матушка мне хлоп четверть кагору! Говорит, пей, сыночка, по пятьдесят грамм, и никакого туберкулеза. Ну, я сел с дружком. И мы за один вечер эту четверть распили. Распили, и он говорит: «Лучше ешь собак!»

— Ты ел собак?!

— Ага! Стану я есть собак! Перерешили на сурочий жир.

— Помогло?

— Ага! Стану я есть сурков! Сижу как — то утром: рожа всмятку, от кагора только пучит пуп. Матушка мне и говорит: «Виталька, скосил бы ты за огородами люцерну…» Я скосил. Выпил молока. Опять покосил. Опять попил. Все, выздоровел!

Виталька рассмеялся.

— Вот люблю я украинску природу, теплый борщ, холодну воду, толсту бабу, як колоду, и полну пазуху сисенок!..

— Виталя — Виталя… — покачала головой Маруся.

— Маруся! Как надену канареечный пиджак, песочные штаны, кожаные сандалеты да как пойду на Комсомольское озеро кататься на лодке… Знаешь, какие там пловчихи на длинные дистанции тренируются?

— А Женюра?

— Да, Женюра… — вспомнил Виталька. — Все — таки семейное бремя меня удручает. А! Я живу так: пей все, что горыть, и… люби все, что шэвэлится! Ну нет, семья — это семья. Это святое. Маруся, а ведь она меня ни разу не застукала — не сдернула ни с одной женщины. Я ей сказал: «Женюра! Я дам тебе день на подружек. День на парикмахерскую. Я прочту «Гигиену брака». Я был идиот, дурак, псих! Вот тебе ковер на стену! Вот тебе палас на пол! Женя, сынок, у тебя есть папа! Дочка… Такая стервочка растет! Купил ей бальное платье.

Влетела Оля.

— Оля! — вскричал Виталька. — Сойди с ума: купи водки!

— Я ростю для родины… — запела свое Оля.

— А я пузо с кишками! — перебил ее Виталька и хлопнул себя по животу.

Маруся пошла в молочный купить стаканчик какао из титана. Положила на тарелочку семь копеек. Света сказала:

— Не надо, Маруся, забери.

Маруся забрала и понесла горячий стакан к себе в бендежку. Развернула сверточек: кусок хлеба, намазанный топленым салом, кусок зельца с чесноком, выложила помидорики — горох, а не помидорики. Поднесла стакан ко рту, вдохнула горячий сладкий дух и отставила: Митя… Мите там сладкого какао с молоком не подадут…

Перед самой Пасхой ей приснился сон. Сон…

Они с Митей долго взбирались по крутой лысой тропинке, цепляясь за торчащие из земли голые сухие корни. Луна светила им в спину. Тени поводырями карабкались впереди. То ли листья, то ли птицы срывались с веток и метили в их белеющие в темноте лица. Грибы — дождевики лопались под ногами, выпуская свой сырой дым. В норах гудел ветер, наверное, они были сквозными. И опять овраг. Пошли по оврагу. Из глиняной стены бил ключ. Глина красная, спелая, сочная. Овраг разветвился на два отвершка. Свернули направо. Дорога вывела наверх, в поле. Небо взметнулось, подпрыгнуло, и его стало затягивать вверх. Маруся посмотрела на него словно из глубокого колодца.

— Через черту не переходить! — приказал кто — то.

— Какую черту? — спросила Маруся.

— Не черту, а дорогу! — раздался тот же голос.

Оглянулись: и впрямь, дорога. Асфальтированная, в трещинах, в каплях мазута. Вдруг через дорогу перебежала пара — мужчина и женщина. Маруся с Митей тоже перебежали.

Через дорогу все было совсем другое: земля другая — теплая, от нее шел пар. Цветы кругом. Птицы поют. Цветы высокие, по грудь. Деревья, ветки, листья — ничто не шевелится. От невидимых паутин тени видимые. В воздухе летают бабочки — большие, как голуби. С веток, словно на чей — то зов, спускаются вниз бесчисленные паучки. Какое хорошее солнце, теплое. Там серо, темно, а здесь солнце. Дома деревянные. Лавочки у ворот. Люди там — сям. Старушки в белых платочках. Мужики играют в домино. Но переговариваются шепотом.

Вдруг все заволновались. Посмотрели в гору.

С горы спускался старик в грязной вылинявшей одежде.

Народ засобирался, и все пошли по улице в одну сторону. И Маруся с Митей тоже пошли.

И вот они гурьбой высыпали на площадь, окруженную низкими скучными домами. Из подворотен воняло мочой.

— Вот тебе и рай! — громко, на всю площадь сказал Митя.

Маруся охнула: ну что за дите — что хочет, то и скажет!

На обочине дороги, разрытой, в засохшей грязи, на бордюре, прямо на солнцепеке, впрочем, спиной к солнцу, сидел тот старик. Рядом, на ящике из — под вина, на мятой газете, был разложен его обед: длинный толстый парниковый огурец, полбатона, тронутые желтизной луковые перья, в промасленной бумажке — грудочка мелких поджарок серого талого сальца. Старик ел так: щепотью подбирал соль, запрокидывал голову и высыпал ее на язык, потом ломал огурец и впивался в его водянистую мякоть единственным торчащим справа зубом, высоко задирая бледную малокровную подрагивающую губу. Быстро — быстро выгрызал несколько зеленых стружек, потом подхватывал батон и оголенной десной отдирал от него здоровенный кусок. Наконец он поддел поджарочку, осторожно, одним углом, макнул ее в соль и медленно положил на язык, как ягоду. Устало вздохнул, равнодушно оглядел угол выцветшего дома и кусок блеклого неба за ним.

Марусю толкнули в бок:

— Зовет, зовет!

Трепеща от ужаса, она подошла к старику и прикрыла ладонью щеку и висок. Жар поднялся из подключичных ям и залил ей лицо. Маруся заплакала так громко и виновато, что от нее отпрянула прижулившаяся было у ее ног собачонка.

— Ну, что скажешь? — прошамкал старик.

— А что спросишь? — дерзко крикнул из толпы Митя.

Маруся обмерла:

— Молчи… Это же Бог…

— Бог?! — изумился Митя, подбежал к старику и заглянул ему в лицо.

Старик с неудовольствием оглядел и Марусю, и Митю, но ничего не сказал. Из толпы на нее зашикали:

— Иди, иди! Простили тебя! Все, иди…

Маруся пошла, одна…

По обе стороны дороги стояли перекосившиеся избы, сараи, амбары. Из досок сыпалась труха, пауки — путешественники застыли на солнечных пятнах.

Ее догнал какой — то бородатый мужичишка и протянул большую картонную коробку:

— На! Можешь поднимать ее на грудь, на плечо, опускать на живот, только на землю не ставь. Понятно? — торопливо шептал он. — Всю дорогу держи в руках!..

— Что это? — прошептала Маруся.

— Как что? Твое горе.

— Горе… — повторила она за ним, помертвев, но тут же опомнилась: — А Митя? Митя где?

— Он не пойдет, говорит, здесь останусь…

Маруся посмотрела на развешанное невдалеке белье, в голове ее что — то щелкнуло, тут же нависла черная ночь, плотная, густая, и сжевала все звуки.

…Через неделю, на майские, Митю взяли.

Митя — Митя…

Маруся прислушалась — вдруг ей ответят:

— Ну тут я, мам!

Тихо. Только в унитазе журчит вода.

— Митя, Мить… — тихонько позвала Маруся.

Никого.

— Митя, а знаешь, — начала Маруся, — Андрей убился. Купил велосипед: покрасил — продал. Купил уже мопед: покрасил — продал. Купил мотоцикл — поехал кататься. Девчонок покатал, пацанов покатал. А тут на тебе — милиционер на «бобике». Он от него. Тот за ним. Бежал — бежал, кувыркнулся и убился. Схоронили Андрея…

Игорек женился. Ей четырнадцать, ему восемнадцать. Живу — ут! Уже родили парнишечку, и уже с тещей подрался.

Сема в летчики не попал, торгует редиской на рынке.

А Вова, помнишь, с тобой учился, вечно сопливый, он еще описался на уроке природоведения, теперь спартанец: штанги тягает и гири, на той неделе поехал в Болгарию на соревнования.

Эдик тебе привет передавал: мол, передай Мите приве — ет! А я ему говорю: Митя вернется, он тебе такой привет передаст! Я ему, Митя, не смолчу.

Папка твой приходил, хотел дров наколоть полный сарай. Но Пашка его переманил крышу толем покрывать. Так что он потом и до дома не дошел, у нас ночевал.

Митя, знаешь, на нашей улице асфальт положили. Как хорошо! Только дождь поднырнул и вздыбил его…

Маруся задумалась: сказать про Раю? Она видела ее в воскресенье — мыла под уличной колонкой забрызганные грязью ноги. Ее окружили какие — то сопливые пацаны и жадно следили за каждым ее движением. Ноги жирные, сало толчками билось под кожей… Нет, не стала говорить.

В дверь постучали:

— Марусенька, пусть в туалет!

Федя.

— Марусенька! Это я, Федя…

— Иди на второй этаж.

Маруся проглотила крошку хлеба, в желудке стало черство. Она уронила руки в подол. Из сердца вся жизнь выкачалась…

— Интересно, в Америке овцы есть? — задумалась она, вспомнив негров с выставки, все они были одеты в протертые линялые парусиновые штаны, на складе из такой парусины шили мешки под муку и полтавку… — А худющие! Поди, досыта ни разу не ели. Неужели в Америке нет овец?..

Маруся замерла в оцепенении.

— Пойду скажу: «Вася! А отвесь — ка мне хороший кусок свинины с сахарной косточкой, грамм на семьсот!» А не понравится, так и не возьму!

Она встала, но никуда не пошла.