— Стоит ли их за это упрекать?
— Кого, нимф?
— А впрочем, хватит фрейдизма…
У Лерки все было просто. Жаль, что у нее не так… Однако, признав все это, оставалось признать лишь то, что ничего не вышло. Либо разгадка не далась ей в руки, либо загадки не было как таковой.
Она была не чужда самоиронии и, усмехнувшись, подняла голову, чтобы в первый раз взглянуть на него как равный на равного. Нет, она и раньше смотрела на него, и взгляд ее светлых глаз был ясен и прям, как у невинного ребенка. Ей ли этого не уметь, в конце концов, она ведь этим работает. Но то был именно «взгляд», а теперь она на него смотрела. Разница была очевидна, и она резонно полагала, что он это оценит. Важность такой перемены трудно было преувеличить. Еще бы! Она означала, как минимум, что война окончена и одна из сторон уже готовит пакт о перемирии…
В конце концов он бросил созерцать мансарды над Сеной, отвернулся от заката и встретил ее ждущий, внимательный, невольно уважительный взгляд. И не заметил его. По крайней мере, ничего не изменилось ни в выражении лица, ни в позе, ни в глазах под розовыми стеклами модных очков. Может, лишь на мгновение дольше обычного длилась пауза, пока он не спросил привычно покорным тоном:
— Ты слышала о кафе «Купол»? Там в свое время бухали Хемингуэй, Модильяни, Шагал… Пойдем туда?
Она даже не сразу ответила — так была потрясена своим открытием и отсутствием его реакции. Помолчала, смутившись, замялась… ну и выдала, конечно, первое, что пришло в голову:
— Нет, не хочу.
Он улыбнулся, так как ждал этого ответа. Улыбнулся по-своему — опустились уголки странных бледных губ, а по глазам пронеслось что-то темное, похожее на равнодушие. И он сказал спокойно, даже безмятежно:
— Ну, тогда пошли ужинать в «Папашу Ренье»…
Где-то на небе хмельное божество легкомысленно опрокинуло кувшин с амброзией, и в воздухе разлилась такая выдержанная, крепкая нежность, что было очевидно — в этот час, в этом городе не целуются только химеры на Нотр-Дам да эти двое, неторопливо покидающие респектабельную часть города.
Настенька вдруг заметила, что он уже не старается ее развлечь. Он как-то отвлекся от нее, что ли? Во всяком случае, уже не рассказывает колдовским, чарующе растянутым голосом какие-то байки, не делится возникшими мыслями, не показывает, стараясь завладеть ее вниманием, забавные сценки на улице. Он просто молчал. Просто ел. Просто смаковал вино. Краем глаза она видела, как поднимается и опускается кадык на смуглой шее. Так же медленно, без аппетита, без отвращения, клал в рот куски картошки под майонезом и, пока жевал, смотрел в открытые витрины кабачка терпеливо, снисходительно и равнодушно. Он видимо скучал. Только однажды вдруг улыбнулся, заметив сбоку у барной стойки нелепую лохматую собаку.
Пес лежал на кружевных лоскутках в низкой плетеной корзине и жадно принюхивался к пенной жидкости, которая с подозрительно знакомым шипением лилась в его фаянсовую миску…
— Что они ему там наливают? Шампанское, что ли?! Точно… Ну, красавцы!!
— М-да, «Гринписа» на них нет, — одобрительно согласилась Настя.
А потом отвернулась и тоже стала есть. Четко осознавая, что это ее последний вечер в лучшем городе мира, она уже не так остро чувствовала разочарование и тоску от уходящего времени, скорее — нетерпение. То нетерпение, которое посещает нас перед отъездом, чемоданное настроение… Она уже представляла, как в прохладном номере упакует купленные сегодня подарки — четки, эбонитовый крестик, шар с Эйфелевой башней… Воображала, как будет все это дарить — родителям, бабушке, подругам. Она уже видела благодарные глаза мамы и умиротворенные отца…
И вдруг — такая непобедимая грусть, такая злость на себя и этот затянувшийся вечер… Что она здесь делает?! Зачем ей нужна эта картошка, настолько острая, что приходится все время ее запивать, это вино, от которого уже туман перед глазами, эти взгляды — доброжелательные и насмешливые. Ими, не стесняясь, ласкают ее бармен, наряженный в матроса, и хозяйка — она старше его лет на пятнадцать, но у них такой откровенный флирт, что лучше бы уж они его скрывали. Зачем ей этот пьяный пудель, спотыкающийся о собственный хвост, и несносное чувство — то ли вины, то ли страха, то ли вражды, то ли нежности к этому почти ручному и уже не стремящемуся к ней чудовищу?
Внезапная усталость схватила за плечи и так расслабила позвоночник, что держать его прямо стало больно — еще немного, и она плюнет на осанку и приличия, развалится за столом, наподобие его, вытянув ноги и откинувшись на жесткую спинку лавчонки. Это был не крик души — скорее стон. И чуть ли не первая, совсем искренняя мысль, высказанная за три дня. Глядя перед собой, обращаясь, видимо, к сумеркам, или к ангелу, или еще к кому-то, она тихо пожаловалась:
— День бесконечный… Надоел как этот Париж, до чертиков просто… Быстрее бы все это кончилось, что ли…
Убийственность фразы она осмыслила, не успев договорить. Не зная, краснеть или бледнеть, обмерла, снова уставившись на его руки, — скрытая в них сила могла проломить добротную столешницу, но они продолжают спокойно катать мягкие хлебные шарики по красным клеткам скатерти.
Она вскочила, подброшенная стыдом или инстинктом самосохранения, не очень сознавая, что делает. Просто не могла больше сидеть рядом с этим молчащим, медленно дышащим существом. И направилась к узкой дверце в углу.
Грубая алюминиевая рама, умывальник, пол, освещение, весь дизайн туалета создает иллюзию, будто находишься в трюме военного корабля. Она прилежно смотрит в зеркало, не видя отражения — так оглушительно, в ритм сердцу, стучат в голове два слова, которые он произнес блеклым, как эхо, слишком ровным голосом:
— Ты права.
После этого стало совсем хреново. Почему? Ведь он просто согласился с ней, как соглашался всегда, потакая ее капризам и настроению. Что это значит? Что он отказался от борьбы? Или просто не собирался бороться? Может, она все это сама себе придумала? Он ведь ни разу ни о чем не попросил, ни в чем ее не упрекнул… Да этого и не требовалось. Она отлично справлялась с этим сама — ела себя поедом почти без передышки.
Ясно одно — она не оправдала ни его надежд, если они, конечно, были, ни своих ожиданий, ни щедрости и красоты Парижа… ничего! Наверное, надо было просто его трахнуть, как выражается Лерка, стимульнуться. Конечно, Лерка бы так и сделала. И была бы права.
Но она так не умеет. Несмотря на то что давно обитает рядом с «клоакой шоу-бизнеса», будучи лицом молодежного телеканала со всеми вытекающими. И все же она явно не из тех удачливых самок, кто с удовольствием и чувством выполненного долга большую часть жизни динамят, раскручивают, разводят, трясут и перетряхивают разных там папиков-шмапиков, пупсиков и других представителей «элиты», которые, что и говорить, в большинстве своем более чем заслуживают такого обращения. Она так не может, не хочет, да и незачем ей это — девочке из хорошей семьи, у которой с детства было все то, за что другим приходится долго и трудно бороться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});