Читать интересную книгу Физики - Елена Долгопят

На кухне чадно горело масло.

- Ученик пришел? - сказал кто-то из коридорного мрака.

Но ответа не удостоился.

Старуха затворила дверь, и они оказались в холодной комнате.

Горела люстра на цепи, низко опущенная над круглым столом. Колыхались, как будто дышали, задвинутые на распахнутом окне занавески.

Послышался звон монастырских колоколов, и старуха перекрестилась. Андрей заметил слабый огонек лампадки в углу под иконами. Увидел черный рояль с искрой на золотой приподнятой лапке. Инструмент занимал две трети комнаты.

Старуха затворила окно.

- Садитесь. Да скиньте свой мешок. И пальто снимайте. Разрешите, я вам помогу. Я повешу, а вы садитесь. Вы курите? А я курю. Папиросы. Кручу сама. Табак у меня хороший, у него запах вишневого дерева. У нас такой табак не продают.

Она села не прямо напротив Андрея, но и не рядом, а так, чтобы видеть его лицо.

Пепельница из тяжелого камня. Серебряный портсигар. Коробок спичек с самолетом Як-40 на этикетке.

Она щелкнула крышкой, вынула белую папироску, дунула в нее, зажала в зубах, чиркнула серной спичкой... Андрей глядел как зачарованный. Она раскурила папироску, отогнала дым от лица.

- Итак, - сказала старуха глухим, подземным голосом. - Я родилась в начале века. Рано вышла замуж, уехала к мужу в Петроград и там узнала о том, что у меня появилась сестра. Время было страшное: конец света. Мой муж пропал, я осталась одна с ребенком. Он умер от голода, я почти помешалась. Знакомые увезли меня в Москву, в родительский дом. Матери уже не было в живых. Отец долгое время не узнавал меня. Я боялась, что когда-нибудь ночью в приступе безумия он меня убьет. Мы жили в одной комнате: я, он и маленькая моя сестра, которую я нянчила, как своего собственного ребенка. Мы все были безумны, вся страна, каждый человек. Отец не понимал, почему его большая квартира занята посторонними людьми: комнаты, ванная, кладовая. Не понимал. Он думал, что все эти люди, и в квартире, и в городе, - призраки, плод его больного воображения. Он хотел лечь в клинику. Я была рада, когда его не стало. Я для него тоже была призраком.

Старуха курила папиросу за папиросой, прикуривая одну от другой.

Вишневый дым стоял осенним туманом.

- Мне не хотелось оставаться с призраками. Я поменяла свою комнату. Этот дом тогда, в двадцатые, только построили. Нужно было как-то жить, работать, растить сестру. Хотя я считала ее своей дочерью. Да и она называла меня мамой. Ей было четыре года. Она ужасно много болтала, любила сладкое, как все дети. Я устроилась в детский сад, так что она была при мне. Поступила на заочный в пед. Хотела и в школе за ней присматривать. Так и вышло. А после школы она уехала, и я осталась одна. Она не захотела быть со мной. Выросла. Решила посмотреть мир. Я упрашивала остаться, даже на коленях стояла. Но ей было со мной тяжело, у меня нелегкий характер. Мы плохо расстались, она даже писем мне не писала. Вернулась через три года с грудным ребенком на руках. Мы поплакали. Я к тому времени работала в театральном, преподавала риторику. Встретила давнего знакомого отца, он устроил. Это долгая история, я не буду углубляться. Давала частные уроки, зарабатывала. Сестра поступила в институт, на инженера транспорта, мальчика отдали в садик, жизнь налаживалась. Война все сломала. Институт отправили в эвакуацию. Сестра с ребенком уехали. Я никуда не двинулась, как она меня ни умоляла. Вестей не было. Я расспрашивала ее знакомых, когда институт вернулся, они рассказывали о бомбежке. Они говорили, что сестра и мальчик погибли. Я не верила. И сейчас верить не хочу. Ездила на ту станцию, на общую могилу ходила. Не поверила.

Безумно жаль было старуху. (Да какая там старуха, шестьдесят лет всего, но Андрею казалось тогда - старуха.) Безумно жаль было себя. Как никогда жаль. Впервые Андрей ехал на встречу с такой надеждой, с радостными предчувствием. Но ничто не сбылось. Он понимал, что не мог быть тем мальчиком, он твердо знал, что никогда прежде не видел этот дом, - ведь невозможно не запомнить огромный рояль с золотой искрой на маленькой стройной, вытянутой горизонтально лапке. (Их пара, этих лапок, но искра горит почему-то на одной.)

- Рояль здесь всегда был? - спросил Андрей.

- Да. - Старуха обрадовалась: - Вы помните его?

- Нет, к сожалению. И люстру не помню. Ее можно поднимать и опускать, да? Вряд ли такую люстру можно забыть. Или ваш голос. У вас всегда был такой голос? И портсигар этот. И белые папиросы. И красные искры. Нет, это осколки не моей памяти.

- Надымила, - сказала старуха после молчания, тянувшегося (всю жизнь потом Андрею казалось, когда он вспоминал, что это молчание так и продолжает тянуться, что никто его прервать не в состоянии, что это и есть вечность, из которой не выбраться смертному)...

- Надымила, - сказала старуха. - Отворю окно. Вы не против?

Занавески вдохнули, выдохнули.

- Вы меня простите, ради Бога, - старуха вновь села, заглянула в лицо Андрею. - Я подумала, - вдруг вы. Хотя и не было в вашем письме ни рояля, ни люстры, ни меня.

- Да.

- Вы очень расстроены. Простите.

- Да что вы, в самом деле. Вы ведь тоже расстроены.

- Я? Нет. Не так. Я рада знакомству с вами.

- Давайте выпьем за знакомство, - вдруг предложил Андрей.

- Давайте, - обрадовалась старуха. - Я ведь специально вина купила в Елисеевском.

- Нет-нет, не вина. У меня с собой есть. Это самогон. Вы не пугайтесь, но это важно, чтобы мы именно его выпили. Это символ.

- Чего ж мне самогона пугаться, глупый мальчик. Погодите, я скатерть постелю.

Они выпили горьковского, хлеб преломили, огурцами закусили, старуха принесла чаю. Посидели за чаем с конфетами, к слову, тоже специально старухой взятыми в Елисеевском. И еще выпили. Он рассказал ей немого о себе, о своих занятиях, о современной физике, о загадках материи. Она рассказала о риторике, об искусстве говорить, убеждать, спорить, слушать, излагать.

- Слышать надо уметь не только собеседника, но и себя. Мы же совершенно себя не слышим. Прежде всего, когда ученик ко мне приходит, я записываю его голос... Видите, комод? В нем у меня магнитофон прячется, один мой прежний ученик привез из ФРГ, дипломат. Ко мне и актеры ходят, и преподаватели, и дикторы на радио, меня вся Москва знает, ко мне попасть, еще в очередь надо записаться...

Старуха захмелела от самогона. Да и Андрей захмелел. Но если старуха разболталась, то он онемел. Слушал старуху, кивал. Она хотела записать его голос, но он отказался наотрез. Он не любил фотографироваться, не любил сниматься (в институте была любительская камера и даже целая студия в подвале, с монтажным столом, проектором, белым экраном). И голос свой Андрей записывать не желал. Из какого-то мрачного суеверия.

Тогда старуха притащила альбом с фотографиями и стала показывать своих учеников.

Она не врала, похвастаться было кем. Андрей увидел лица, знакомые по кино, по газетным и журнальным снимкам, по телепередачам. Но одно лицо было знакомо не по кино, не по газетам и журналам и не по телепередачам. Андрей видел эту женщину год назад, в ресторане, за одним столиком с Ганей. Тогда она была в трех шагах от Андрея, лишь стекло их отделяло.

- Кто это? - спросил Андрей.

- У вас волнение в голосе, - заметила старуха. - Я бы могла вас научить не выдавать своего волнения. Но вам это не нужно. Ваша прелесть в том, что вы - как на ладони. Это Римма. Она учится у меня, потому что хочет стать актрисой. Но мне кажется, ей просто хочется уметь полностью владеть собой и собеседником. Она модельер. Начала с портнихи. Она приходит по средам. В восемь вечера. Никогда не опаздывает. Какой сегодня день? Вторник. Значит, она будет завтра. Приходите. Я вас познакомлю.

- Спасибо. Если получится.

Но он не пришел.

7. Собака

"Как-то раз я шла по улице в коротком клетчатом пальтишке, которое отец мне привез из Германии и которое я все уделала, лазая по деревьям, по заборам, по чердакам и подвалам. В карманах я, как мальчишка, таскала гаечки, болтики, стеклышки, проволоку, пробки, - мусор, как говорили взрослые. Драгоценности всегда с чьей-то точки зрения - мусор.

На эту улицу меня привела большая печальная собака. Я за ней увязалась (как могла увязаться за прохожим или - за собственной тенью). Иногда она останавливалась, поворачивалась и смотрела на меня внимательно. Этот взгляд меня парализовал, не давал запросто подойти к ней, почесать за ухом. Как будто этой собаке было лет триста, и она все уже видела.

И вот мы шли, шли. Вечер настал. Мы завернули в подворотню. Это был небольшой двор с сараями. Собака легла за сараями, морду положила на лапы и закрыла свои усталые глаза. Я ушла от нее на цыпочках, как из спальни.

Было еще не поздно, хотя уже почти стемнело. Какой-то дядька стоял и смотрел, задрав голову, на темное окно на первом этаже. Я тоже встала рядом с ним и стала смотреть. Дядька вдруг повернулся и подмигнул мне.

- Чего? - спросила я.

- Можешь мне помочь?